|
|
   |
В мае этого года я ездил в Гамбург в гости к старому другу. Когда-то мы вместе плавали на сухогрузном теплоходе «Большевик Суханов» и в 1967 году, во время Шестидневной войны между Израилем и Египтом, были заблокированы в Суэцком канале.
Нам было что вспомнить... Рейсы в сражающийся с американцами Вьетнам, которому Советский Союз помогал оружием и продовольствием. И в раздираемую гражданской войной Анголу, куда мы тоже привозили продовольствие и где перед нашим приходом были подорваны диверсантами два черноморских судна — «Капитан Чирков» и «Березовка». Только благодаря мужеству их экипажей» суда смогли остаться на плаву и своим ходом вернуться в Одессу. И буксировку из Одессы на Камчатку плавучего дока, когда в Индийском океане, в шторм, лопнул буксирный трос и мы, спустив мотобот, преодолевая ярость океанских волн, заводили на док новый стальной буксир...
Но мой рассказ о другом.
Когда я гостил у друга, я познакомился с его соседом-немцем, который родился в России, в Поволжье, а в годы сталинских репрессий, как и многие жившие в СССР немцы, был сослан на Колыму.
После войны туда привозили освобожденных из нацистских концлагерей советских военнопленных, объявленных Сталиным предателями. И этот немец, звали его Гельмут Шлинк, жил на Колыме в одном бараке с бывшим военнопленным, уроженцем Одессы, Борисом Никольским.
В бараке они были соседями по нарам. И этот одессит после каторжного рабочего дня на сорокаградусном морозе, в тайге, где бывшие советские военнопленные вместе с уголовниками и сосланными на Колыму пособниками фашистских оккупантов, полицаями валили лес, возвращаясь в барак, отогревшись у железной печки и поужинав лагерной баландой, укладывался рядом со Шлинком на нары и рассказывал о своем родном городе с такими подробностями, что никогда не бывавший в Одессе немец знал ее не хуже любого одессита!
А на работе, в тайге, когда Борис видел обессилевшего товарища, который не мог держать уже пилу, и его «за саботаж» мог пристрелить охранявший зэков вертухай, он, подбадривая товарища шуткой, помогал ему свалить неподатливое дерево, хотя сам к концу дня еле держался на ногах...
Как рассказывал Шлинк, до войны Борис Никольский плавал мотористом на пассажирском теплоходе «Аджария». С началом войны теплоход был превращен в плавучий госпиталь. В сентябре 1941 года, когда под Севастополем уже шли ожесточенные бои, «Аджария», ошвартованная в Камышовой бухте, принимала раненых и была атакована фашистскими самолетами. От прямого попадания фугасной бомбы судно затонуло прямо у причала.
Борису Никольскому, вместе с несколькими другими моряками, удалось спастись. Оказавшись на берегу, они пошли воевать в морскую пехоту. 3 июля 1942 года Севастополь пал. Многие его защитники, не успев уйти на кораблях в море, попали в немецкий плен.
Попал в плен и Борис Никольский. Был в нескольких лагерях. Сначала под Севастополем, где в огороженной колючей проволокой огромной яме пленным, как собакам, бросали еду: сырую свеклу и гнилую картошку. Потом в пересыльном лагере в Румынии. Потом в Германии...
Здесь немцы строили секретный подземный завод, и военнопленные, работая в штольнях, вырубали кирками скалистую породу, вывозя ее вагонетками на поверхность. Иногда в вагонетки вместе с породой грузили умерших. Люди умирали от голода и побоев надзирателей-эсэсовцев.
В лагерь приезжал генерал Власов — вербовать людей для своей армии, воевавшей в рядах фашистских войск с большевизмом. Обещал всякие блага. Спасаясь от невыносимой лагерной жизни, многие пошли к Власову. Но Борис устоял...
В апреле 1945 года лагерь освободили англичане. А в декабре того же года большой английский пароход привез освобожденных из нацистских концлагерей советских военнопленных в Одессу. Но в тот же день войска НКВД загнали их в товарные вагоны и отправили на Колыму...
Слушая Гельмута Шлинка, я вспомнил тот декабрьский день 1945 года. Я жил с матерью и сестрой недалеко от порта, на Дерибасовской, 3. Выйдя в то утро во двор, я встретил возвращавшегося с ночной смены соседа. Он сказал: «Беги в порт. Там англичане наших солдат привезли».
Я прибежал к воротам порта, когда бывших военнопленных выводили на Таможенную площадь. Одеты они были в новенькую английскую военную форму, без погон, и в такие же новенькие скрипучие ботинки из желтой глянцевой кожи.
Выводили их из порта вооруженные знкавэдэшники, отгоняя жителей прилегавших к порту улиц, сбежавшихся посмотреть на вернувшихся из плена советских солдат.
Радости от возвращения на родную землю на лицах этих людей не было. В те времена хорошо были известны слова Сталина: «У немцев советских пленных нет. Есть предатели». И встречали бывших военнопленных не истосковавшиеся от долгой разлуки жены, дети, матери и старики-отцы, а хмурые сотрудники НКВД.
Прибывших в Одесский порт освобожденных из нацистских концлагерей бывших советских военнопленных было так много, что они запрудили всю Таможенную площадь, которую в помощь энкавэдэшникам оцепила милиция.
Находясь в плену и считаясь пропавшими без вести, а теперь возвратившись на Родину, встреченные сотрудниками НКВД и предчувствуя недоброе, видя за спинами милиционеров утирающих слезы женщин, эти люди начали выкрикивать свои фамилии и адреса с просьбой сообщить их близким, что они живы. Взбешенные энкавэдэшники пытались заставить их замолчать. Но эти раздирающие душу голоса звучали лишь громче. Я не уверен, что кто-то из стоящих рядом со мной женщин запомнил хоть одну фамилию и написал хоть по одному адресу письмо. В те годы не то что за такое письмо, за неосторожное слово можно было угодить в тюрьму. Но помню, как я вздрогнул, когда из толпы военнопленных раздался хриплый голос: «Одесситы, сообщите на улицу Розы Люксембург, номер двадцать один, Репсиме Келледжян, что ее брат Ашот жив!» Я попытался протиснуться поближе, чтобы получше разглядеть этого человека, не только потому, что он назвал имя и адрес моей довоенной учительницы музыки, но и потому, что я его знал! Он приходил к ней во время наших уроков. Она мне говорила, что зовут его Ашот и он — студент консерватории. Он брал у нее какие-то ноты и всегда спешил, несмотря на ее просьбы подождать, пока она закончит со мной урок и покормит его.
Я помнил его вихрастым парнем со сросшимися на переносице бровями. Как же он выглядел сейчас?
Я мог сказать ему, что во время оккупации румынами Одессы муж Репсиме, Баруль, открыл небольшой ресторан. И когда нашу семью, как и других одесских евреев, погнали на Слободку, в гетто, именно благодаря Репсиме и Барулю мы не умерли там от голода. Всеми правдами и неправдами они старались передавать нам в гетто продукты, пока нас не вывезли со Слободки в Доманёвский концлагерь.
В 1944 году, накануне освобождения Одессы, Баруль и Репсиме, зная нравы советских властей, боясь, что за ресторан при оккупантах их арестуют, уехали в Бухарест. Больше о них я ничего не знал... Когда мне удалось в тот декабрьский день 1945 года все же протиснуться поближе к военнопленным, чтобы разглядеть Ашота, энкавэдэшники с матерной бранью стали выстраивать пленных в колонну.
Под свистки милиционеров, начавших разгонять собравшийся на Таможенной площади народ, и под команды энкавэдэшников колонна двинулась по Приморской в сторону Пересыпи. Вместе с другими мальчишками я побежал за колонной, пытаясь узнать, куда ее ведут. Но как только мы догнали тяжело шагавших в колонне людей, один из конвоиров выхватил из кобуры наган и заорал:
— Назад! Назад, говорю!
Лишь через несколько дней, на «Привозе», куда мать послала меня купить картошки, я услыхал, что бывших советских военнопленных, которых английский пароход привез в Одессу, пригнали на станцию Одесса-Сортировочная и затолкали в товарные вагоны. А отправили известно куда — на Колыму...
Вполне возможно, что тогда на Таможенной площади стоял в толпе военнопленных и Борис Никольский. И можно только представить, что испытывал этот человек, попавший после долгих лет разлуки в родной город и не имевший возможности прийти домой и обнять своих близких, считающих его без вести пропавшим!
О страшной судьбе советских военнопленных, попавших в фашистскую неволю, перенесших неимоверные страдания, а после освобождения отправленных в колымские лагеря, известно из книг «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, «Непридуманное» Льва Разгона. Случай свел меня с человеком, пережившим колымский ад, от которого я узнал о горькой судьбе одессита Бориса Никольского. На каторжной работе в морозной тайге Борис заболел воспалением легких. Попал в больничный барак. Санитаркой там работала красивая женщина, тоже одесситка, Надя Самойлова. Сослана она была на Колыму сразу после освобождения Одессы за сожительство во время оккупации с румынским офицером, от которого родила ребенка. На Колыму была сослана вместе с сыном. Было ему два года.
На Колыме дети заключенных тоже жили за колючей проволокой, в бараках, под опекой нянь-заключенных. И охраняли этих детей, как настоящих преступников.
Звали Надиного сына Владиком. Свидание с ним разрешали раз в месяц.
Приводили Надю на свидания под конвоем. В присутствии конвоира, всхлипывая, прижимала она к себе сына и обломком гребешка расчесывала на его головке редкие волосики...
Узнав, что Надя из Одессы, Борис не отставал от нее с расспросами. Как выглядит город после бомбежек и румынской оккупации? Уцелел ли оперный театр? Сохранились ли в Городском саду фонтан и львы, охраняющие Городской сад со стороны Дерибасовской? И как выглядит его любимый пляж «Ланжерон», на котором прошло его детство? Жил он по соседству с «Ланжероном», в одном из переулков возле парка Шевченко.
Дел в больничном бараке санитарке хватало. Работала, не разгибая спины. Но помимо уборки грязных бинтов, мойки полов и раздачи лагерной баланды, Надя нужна была всем. Одному ночью подаст водички, другому поможет встать по нужде, а с третьим просто посидит в минуту острого отчаяния и поговорит по душам.
Больше всего в свободное время она стала засиживаться возле своего земляка. А однажды наклонилась к нему и поцеловала. В этот момент в барак вошла главврач, строгая энкавэдэшная дама, прозванная зэками за злой нрав «гадюкой». За «аморальное» поведение Надя на следующий день была отправлена на «остров прокаженных» — в известковый забой, где отпетые уголовницы добывали известь.
А Бориса Никольского, еще не оправившегося от болезни, главврач выписала из больничного барака. И снова под конвоем его погнали на лесоповал, в звенящую от мороза тайгу... Сроки бывшим офицерам и солдатам Красной Армии за пребывание в немецком плену давались большие. И мало кто из них после колымских лагерей возвращался домой. Не вернулся и Борис Никольский.
Он умер, лежа на нарах рядом с Гельмутом Шлинком. Умер в конце февраля 1953 года, за несколько дней до смерти своего палача — «отца народов» товарища Сталина. Умер от истощения, от тоски, как умирало в колымских лагерях множество людей. Последние его слова, как сказал мне Гельмут Шлинк, были такие:
— Каторга моя не Колыма. Каторга моя — «Ланжерон»...
Вернувшись в Одессу, я пошел на этот пляж. Но не днем, когда там полно народу, а вечером. С моря дул свежий ветер, на горизонте всходила красная луна, и шумно набегающие на берег волны несли на себе ее багровый отсвет. Пляж был пустынен. Только недалеко от воды сидела обнявшись какая-то пара, не обращая внимания на долетавшие до них брызги волн.
Постояв немного, я поднялся наверх, в шумевший под ветром парк. Там я зашел в первый попавшийся ресторанчик, заказал вина и помянул человека, так любившго «Ланжерон»...
Аркадий Хасин