|
|
   |
В ночь с 14 на 15 октября 1941 года последние части Красной Армии, оборонявшие Одессу, погрузились на корабли и ушли в Севастополь. По приказу Москвы в связи с прорывом немцев в Крыму Одесса была сдана.
Но вражеские войска, осаждавшие город, появились на его улицах лишь к вечеру 16 октября. Они шли, озираясь, как воры, не веря, что почерневшая от пожаров, ожесточенно сражавшаяся и непристуная еще вчера черноморская крепость покинута защитниками.
Первый оккупант вошел к нам во двор в тот же вечер, 16 октября. Это был грязный, обросший черной щетиной румынский солдат. Стоявшим во дворе испуганным женщинам он показал жестом, что хочет есть. Одна женщина побежала в дом и вынесла ему сухарь. Другая принесла в кастрюльке суп. А дворничиха поставила перед ним табурет. Солдат сел, положил у ног винтовку и набросился на еду.
Во двор вышли еще соседи. Я протиснулся вперед, чтобы получше рассмотреть первого вражеского солдата. А он выскреб кастрюльку, облизал ложку и вдруг с казал:
— Жидан капут.
Все переглянулись. А дворничиха переспросила:
— Жидан? Ото, мабуть, жиды по-нашему.
Так началось знакомство с оккупантами.
В ту же ночь дворник привел к нам «гостей». В ожидании худшего мы не ложились спать и сидели одетыми. Но румыны, их было трое, перерыли шкаф, забрали теплые вещи и ушли.
ЖИЛИ МЫ В КРАСНОМ ПЕРЕУЛКЕ, в доме № 5. Отец мой ходил на костылях: перед войной он попал в автомобильную катастрофу и потерял ногу. По этой же причине его не взяли на фронт, и он не решался эвакуироваться. А когда решил, было уже поздно, все пути из Одессы были отрезаны. Так мы остались в оккупированном городе...
В первые дни прихода новых властей евреев не трогали. И отец с моей старшей сестрой Розой каждый день ходили на «Привоз» менять на продукты взятые из дому вещи.
22 октября партизаны взорвали на улице Энгельса (сейчас Маразлиевская) румынский штаб. При взрыве там погибло много генералов и офицеров, и румыны начали на улицах хватать заложников. Отец с сестрой тоже попали в облаву. Но когда их загоняли в какой-то подвал, отец, сняв с руки часы, сунул их румынскому капралу, и это помогло ему и сестре вернуться домой. А утром 23 октября недалеко от нашего дома, на углу Красного переулка и улицы Розы Люксембург (сейчас Бунина), я увидел повешенных...
ПРОШЛО ЕЩЕ ДВА ДНЯ и наступил наш черед. Вернувшись с «Привоза», отец сказал, что по всему городу расклеен приказ: евреям явиться в тюрьму. За неявку — смертная казнь.
Всю ночь отец пёк коржи. Мать шила котомки. Утром пришли прощаться соседи. Плач и причитания наполнили квартиру. Настала пора уходить. Мать надела нам на спины котомки, подняла свою. Отец докурил папиросу и взял костыли.
Мы еще были в квартире, когда дворничиха начала вытаскивать наши вещи, а дворник, распахнув окно (мы жили на первом этаже), стал пропихивать в него мою кровать. Впервые я увидел на глазах отца слезы. Заскрипев костылями, он направился к воротам. Сгорбившись под тяжестью котомок, мы побрели за ним.
Тюрьма была переполнена. В камерах не было мест. Мы расположились в тюремных мастерских. Спать, не раздеваясь, улеглись на железном верстаке. Из разбитых окон дуло. У меня сразу потекло из носа. Да и все вокруг сморкались и кашляли.
Ночью меня разбудили громкие голоса. Я открыл глаза. Немцы! Они стояли возле нашего верстака и тормошили отца. Он сел, взял костыли. Увидев, что перед ними инвалид, немцы пошли дальше. Вскоре раздался истошный крик. Кого-то протащили мимо нас и вытолкали во двор.
Утром мы узнали, что из тюрьмы угнали всех мужчин. В основном — пожилых. Потому что молодые с первых дней войны были призваны в Красную армию. Угнанные немцами мужчины понадобились для каких-то земляных работ. А через неделю прошел слух, что всех угнанных в ту ночь мужчин расстреляли...
Дни в тюрьме проходили относительно спокойно. По утрам я с сестрой бежали на тюремный двор и становились в очередь к единственному крану, из которого капала вода. Мать захватила из дому чайник, и пока мы набирали в него воду, отец разжигал под забором костер. Жалкие супы или каши из взятых дома продуктов мать варила в том же чайнике. Но у многих загнанных в тюрьму людей не было и такой посуды. И пищу готовили в найденных на тюремной свалке красноармейских касках.
А ночи были ужасны! Пьяные румыны, посвечивая фонариками, рыскали по мастерским в поисках девушек. Те прятались под верстаки. Румыны вытаскивали их оттуда — и плач, крики, а то и выстрелы сотрясали гулкое помещение до утра.
В середине ноября нас неожиданно выпустили из тюрьмы. Распахнулись мрачные ворота и румыны с криками: «Ла касса! ( Домой!)» начали выгонять всех на волю.
Многие, думая, что это какая-то провокация, не хотели уходить, румыны выталкивали их за ворота тюрьмы прикладами винтовок.
Очевидно, тюрьма понадобилась румынским властям для более серьезных преступников...
МЫ ВЕРНУЛИСЬ в Красный переулок, но на дверях своей квартиры увидели крест и надпись: «Здесь живет русская православная христианка Ольга Нехлюдова». Это была дочь дворника. При виде нас она растерянно спросила:
— Как? Разве вас не убили?
— Как видите, нет, — ответил отец. И, отстранив Ольгу костылем, переступил порог.
Квартиру Ольга освободила. Но пробыли мы в ней недолго. Уже в декабре по городу был расклеен новый приказ, в котором евреям Одессы было приказано прибыть на Слободку, в гетто.
И снова начались сборы...
В начале Слободки, сразу за железнодорожным мостом, стоит огромное здание. До войны в нем было общежитие Водного института. Сейчас там экипаж Морской академии. А в 1941 году, с приходом в Одессу оккупантов, в этом здании было еврейское гетто.
Здание и сегодня огорожено тем самым забором, и у тех же ворот стоит дежурный курсант. А тогда эти ворота охраняли румынские солдаты. За плату они пускали жителей Слободки в гетто, и с утра до вечера во дворе нашей новой тюрьмы шумел настоящий базар. За оккупационные марки или за какую-нибудь вещь можно было съесть миску супа, вареники или несколько пирожков. Все это привозилось в гетто на саночках в укутанных тряпками кастрюлях.
Наша семья расположилась в комнате, куда набилось человек двадцать. Отец успел занять стоявший у окна стол. На нем спали я и сестра. Отец с матерью на полу. Позже мы с сестрой тоже стали спать на полу, уступив по просьбе матери стол беременной женщине. Однажды ночью на нас что-то полилось. Я услышал сдавленный стон, а потом слабый писк. Утром мы узнали, что на нашем столе родился ребенок, мальчик...
А зима пришла лютая. Морозы доходили до тридцати градусов. И в эти страшные холода людей начали выгонять на этапы. Вскоре в гетто поползли страшные слухи, что людей, вывозимых со Слободки, доставляют в товарных поездах на станцию Березовка, откуда местные полицаи гонят их на расстрел. Местами расстрелов назывались села Одесской (ныне Николаевской) области — Мостовое, Доманёвка, Богдановка, Акмечетка.
В день этапа жителей Слободки в гетто не пускали. И когда во двор начинали въезжать скрипевшие по снегу подводы, плач и крики неслись изо всех комнат. Старухи рвали на себе волосы, старики раскачивались в молитвах, призывая на помощь Бога. А обезумевшие матери метались по этажам, стараясь спрятать детей.
Но ничего не помогало. Людей, намеченных румынской администрацией к отправке, солдаты находили на чердаках, выгоняли из уборных, вытаскивали из подвалов и силой усаживали на подводы.
Возчики стегали кнутами заиндевевших от мороза лошадей, подводы трогались, увозя несчастных женщин, детей и стариков, и на несколько дней в гетто наступало затишье. А потом готовился к отправке новый этап...
В НАЧАЛЕ НОВОГО, 1942 года, в гетто началась эпидемия сыпного тифа. И подводы начали приезжать не только за живыми, но и за мертвыми. Почти каждый день из гетто вывозили горы трупов. И когда подводы, нагруженные этим страшным грузом, начинали двигаться к воротам, за ними, оплакивая покойников, шли родственники. Но у ворот их останавливали румыны и, замахиваясь прикладами винтовок, заставляли вернуться назад...
Заболел тифом и я. Потом сестра. А потом мать. Отец ухаживал за нами, насколько позволяли ему костыли.
Тифозных румыны не трогали. Боялись заразы. Больным выделили верхний этаж, где хозяйничали заключенные в гетто врачи. Помню профессора Срибнера, доктора Сушон, доктора Тернера. И еще — «Олю с термометром». Так называли женщину, у которой на все гетто был единственный термометр. Не доверяя его никому, она сама измеряла больным температуру и вывешивала для врачей температурные листки.
В дни этапов температура у многих была на пределе. Как призналась мне после войны «Оля с термометром» (она была прекрасной пианистской и вела после войны в Одесском дворце пионеров музыкальный кружок, который посещал и я), в дни этапов она завышала выздоравливающим температуру, спасая своим термометром обреченным на смерть людям жизнь...
Когда мы начали поправляться, заболел отец. Было это в конце марта. А в апреле он умер. Дата его смерти — 17 апреля 1942 года.
Увозили нас со Слободки последним этапом. Был яркий солнечный день. Закрылись за нами ворота, и одесское гетто перестало существовать.
Везли нас на подводах по Пересыпи на станцию «Одесса — Сортировочная». Свистели и бросали в нас камни бежавшие за подводами мальчишки. Останавливаясь на тротуарах, смотрели нам вслед прохожие. А мы отправлялись в новый скорбный путь, оставляя братские еврейские могилы, в одной из которых лежал мой отец...
В Березовку нас везли в грязных товарных вагонах. Грохотали колеса. Плакали голодные дети. Причитали старухи. Состав был из-под угля. И когда в Березовке встречавшие нас полицаи открыли вагоны, мы услышали хохот:
— Хлопци, хиба то жиды? То ж нэгры!
Отряхиваясь от угольной пыли, мы с ужасом смотрели на этих людей. За плечами у них были винтовки. В руках кнуты. Очевидно, это были те самые полицаи, встречавшие зимние этапы и гнавшие их на расстрел.
ОБЫСКАВ НАШИ КОТОМКИ и забрав приглянувшиеся им вещи, «хлопци» построили нас в колону и погнали в Мостовое.
По мере приближения к селу меня все больше сковывал страх. Рядом со мной молодая женщина тащила за руку маленькую дочку. Девочка плакала, просилась на руки, но измученная женщина не имела сил ее нести. И тут девочка сквозь слезы сказала: «Ну понеси хоть немножечко, мамочка. Все равно нас скоро убьют!». Женщина в отчаянии подняла девочку и прижала к себе. Но тут объявили привал. Полицаи пошли «исты». А мы, сев на землю на околице села, затравленно оглядывались по сторонам.
Охранниками к нам приставили нескольких мальчишек. Очевидно, это были сыновья полицаев. Уходя в село, полицаи оставили им свои кнуты. Пощелкивая кнутами, мальчишки хмуро поглядывали на нас, — вот, мол, попробуйте бежать! Но куда могли бежать несчастные женщины с детьми и старики?!
Часа через два полицаи вернулись и погнали нас дальше. Миновав село, мы еле плелись по пыльной дороге, ожидая, что вот-вот покажется глубокий овраг, на краю которого нам прикажут остановиться, и начнется расстрел. Но Мостовое осталось далеко позади, а мы все шли и шли, даже полицаи устали подгонять нас кнутами и криками.
Лишь позже мы узнали, что мать румынского короля Михаила первого, королева Елена, упросила своего сына прекратить расстрелы евреев на оккупированной румынскими войсками территории. Расстрелы прекратились. Оставшихся в живых румынские власти решили согнать в концлагеря и использовать на разных работах.
Во исполнение этого решения мы и шли под конвоем полицаев, не подозревая, что многим из нас вместо пули уготована другая смерть: от голода, болезней и побоев...
Долгий путь из Мостового завершился на хуторе Семихатка. Этап принял глава местных полицаев Дорошенко — здоровенный детина в пропотевшей армейской гимнастерке и фуражке, на которой был виден след красноармейской звездочки. Осмотрев наш понурый строй, Дорошенко выругался матом и объявил:
— Жиды, я ваш бог!
На хуторе нас поселили в полевых вагончиках. Но многим в них мест не хватило, и половина этапа разместилось под вагончиками. В том числе и я с матерью и сестрой. Но было начало жаркого лета. Спать мы ложились прямо на землю, и, нагретая за день, она отдавала нам свое тепло. С рассветом нас гнали в поле пропалывать кукурузу. Командовал нами однорукий бригадир Чиж. Целый день он бегал по полю и кричал:
— Ну хто ж так робыть? Хто? От посадыв на мою голову цих жыдив! Ничого не можуть. Стий! Дывысь!
И ловко, одной рукой выдирая сорняки, он показывал профессору Срибнеру, доктору Тернеру и адвокату из Черновиц Мозбергу, бежавшему от немцев в Одессу и попавшему с нами в гетто, как полоть кукурузу.
Прополка кукурузы была своеобразным экзаменом. Тех, кто мог работать, отправляли потом в Доманёвку или в соседнюю с ней Карловку Кто не мог — в Акмечетку. Это был самый страшный концлагерь. Если в других концлагерях работавшим давали хоть какой-то жалкий паек, то в Акмечетке люди умирали голодной смертью. Отправляли туда женщин с грудными детьми, инвалидов и немощных стариков. Об Акмечетке рассказывали жуткие вещи. Вши там ползали по земле. А постоянно пьяные полицаи, устраивая по вечерам перекличку, командовали: «По баракам! Без последнего!». Кто бежал последним, пристреливали...
МЕНЯ С МАТЕРЬЮ И СЕСТРОЙ отправили в Карловку. Но Семихатка с полевыми вагончиками и полицаем Дорошенко запомнилась на всю жизнь. И вот почему.
Еще на Слободке, после смерти отца, мать зашила мне в пиджачок два золотых обручальных кольца. Свое и отца. На внутренней стороне отдного кольца было выгравировано: «Софочке от Иосифа», на другом: «Иосифу от Софочки». И дата их свадьбы.
При обыске в Березовке полицаи колец не нашли. Но по прибытию в Семихатку, через несколько дней нас неожиданно рано пригнали с поля. У вагончиков стоял Дорошенко в окружении нескольких полицаев. Приказав нам сесть на землю, он поставил у ног ржавую миску и заявил:
— Золото сдать! Хто не здасть, повишу!
Угроза подействовала. Люди начали вставать, подходить к миске и бросать — кто запрятанное где-то под одеждой колечко, кто сережки. Но мне не хотелось отдавать этому бандиту последнюю память об отце. Я сидел на земле позади всех, и никто не обращал на меня внимания. Распоров осторожно подкладку пиджачка, я вынул кольца и зарыл их под собой. Благо земля была рыхлой, утром прошел дождь.
После обыска я успокоил маму и, как только стемнело, побежал к своему тайнику. Но, как только вырыл кольца, услышал зловещий голос:
— А ну, покажь!
Это был Дорошенко.
Спрятавшись в темноте у бочки с водой, он наблюдал за мной.
Забрав кольца, Дорошенко стегнул меня плеткой и потащил к какому-то сарайчику, приговаривая: «А утром повишу! А утром повишу!».
От боли и страха я закричал. На мой крик прибежала мама. Увидев меня в руках Дорошенко, она бросилась ему в ноги и, целуя его сапоги, стала умолять отпустить меня. Дорошенко окружили и другие женщины. После долгих слез и мольб Дорошенко смилостивился и толкнул меня к маме:
— На, бери свого жидка!
Так я избежал виселицы...
Аркадий Хасин.
Окончание следует.