|
|
   |
Для больших европейских городов Одесса удивительно молода — ей только-только исполнилось 225 лет. Но её традиционно называют прародительницей двух современных государств — Греческой Республики и Государства Израиль.
Именно в Одессе, тогда ещё совсем молодой, в 1814 году было основано тайное общество «Филики Этерия», национально-патриотическая организация, деятельность которой привела к свержению османского господства и возрождению греческой независимости. Именно из Одессы молодые участники движения «Ховевей-Цион» («Любящие Сион»), основанного жившими в Одессе врачом и писателем Леоном Пинскером и писателем Мойше Лилиенблюмом, отправились в конце позапрошлого века в Палестину восстанавливать еврейское государство.
Именно в Одессе сто сорок лет назад, 18 октября 1880 года, родился один из её величайших сынов и один из основателей государства Израиль — Владимир (Зеев) Жаботинский.
Одесса была в то время городом необычным. По крайней мере, для Российской империи. Мало того, что она была четвёртым в этой самой империи городом по населению, так ещё и треть её населения составляли евреи. Юный Володя Жаботинский, которого в книгах раввината записали именно так, а не еврейским именем Зеев, рос в удивительном окружении. Рядом с ним жили и работали знаменитые поэты, писатели, историки: Хаим Нахман Бялик и Иегошуа Равницкий, Леон Пинскер и Ахад-ха-Ам, Менделе Мойхер-Сфорим и Шолом-Алейхем, Иосиф Клаузнер и Шауль Черниховский. Все они мечтали о создании независимого еврейского государства. О том, чтобы спустя две тысячи лет, проведённых в изгнании, вернуться на родную землю.
Юного Володю это поначалу не занимало. Он мечтал стать писателем. Более того — он говорил и писал по-русски.
«До своего семнадцатого года жил в Одессе, дома и на улице мы разговаривали только по-русски, мама пользовалась идиш только в беседах с моими престарелыми тётушками; сестра и я научились понимать этот язык, но ни разу нам не пришло на ум обратиться к маме или к кому-нибудь другому на идиш. Сестра научила меня читать по-русски. Было мне восемь лет, когда один из наших соседей вызвался обучать нас обоих древнееврейскому языку, и этот добрый человек был Иегошуа Равницкий. В течение нескольких лет, пока мы не сменили квартиру, я брал у него уроки».
Так Володя начал узнавать и познавать иврит. Вскоре он блестяще переведёт с него на русский «Поэму о погроме» и другие произведения классика еврейской поэзии Хаима Нахмана Бялика. Поэма в переводе Жаботинского окажет колоссальное влияние на русских литераторов, от Максима Горького до Владимира Маяковского.
Путь в большую литературу Володя начал с поэзии. «И ремесло свое я избрал тоже в детстве: начал писать ещё в десятилетнем возрасте. Стихи, разумеется. «Печатал» я их в рукописном журнале, который издавали два молодых человека, ученики не моей школы... позднее, в шестом классе, мы в нашей школе тоже основали тайную газету», — вспоминал он. И далее: «Я перевёл на русский язык «Песнь песней» и «В пучине морской» И. Л. Гордона и послал их в «Восход» — не напечатали. Перевел «Ворона» Эдгара Аллана По и послал в «Северный вестник», русский ежемесячный журнал в Петербурге, — не напечатали. ...Я уже отчаялся в своей будущности, уже страшился, что мне написано на роду быть адвокатом или инженером. Однажды я случайно развернул ежедневную одесскую газету и нашёл в ней статью под названием «Педагогическое замечание». Моя статья!».
Живший в то время в Одессе писатель Александр Митрофанович Фёдоров, прочитавший перевод «Ворона», считающийся лучшим русским переводом этого стихотворения, познакомил Володю с редактором газеты «Одесский листок» Василием Навроцким. Так шестнадцатилетний юноша стал журналистом. И так быстро прославился, что вскоре его отправили работать собственным корреспондентом в Рим. Представляете — у одесской газеты были собственные корреспонденты в крупнейших европейских столицах! Правда, и газета была не совсем обычной — она была самой большой региональной газетой в тогдашней России.
В большую литературу Жаботинский пришёл не сам. Он привёл с собой своего друга, Николая Корнейчукова, которого все мы знаем как Корнея Чуковского. Причём знакомы они были ещё с... детского сада мадам Бехтеевой! «Мы маршировали под музыку, рисовали картинки. Самым старшим среди нас был курчавый, с негритянскими губами мальчишка, которого звали Володя Жаботинский. Вот когда я познакомился с будущим национальным героем Израиля — в 1888 или 1889 годах!!!», — это из воспоминаний автора «Мойдодыра» и «Айболита». Именно под влиянием Жаботинского Чуковский написал первый фельетон, отправил его в газету.
Университет Жаботинский окончил уже в Риме, и перед ним открывалась блестящая писательская карьера. Его пьесы ставились в одесских театрах, им восторгались Максим Горький и Александр Куприн. Но тут в Кишинёве, а затем и в Одессе случились еврейские погромы. Кровавые погромы. И он полностью изменился. Стал одним из организаторов отряда еврейской самообороны. Постепенно, шаг за шагом вошёл и в политику, и в сионистское движение. Начнётся этот путь с семи недель пребывания в одесской тюрьме, а закончится первой поездкой на Сионистский конгресс в Базеле.
И стал вскоре одним из лидеров сионизма — движения за возвращение евреев на историческую родину.
Перемена, произошедшая с Жаботинским, была поистине удивительной. Корней Чуковский вспоминал:
«От всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация. В нём было что-то от пушкинского Моцарта, да, пожалуй, и от самого Пушкина... Он казался мне лучезарным, жизнерадостным, я гордился его дружбой и был уверен, что перед ним широкая литературная дорога. Но вот прогремел в Кишинёве погром. Володя Жаботинский изменился совершенно. Он стал изучать родной язык, порвал со своей прежней средой, вскоре перестал участвовать в общей прессе. Я и прежде смотрел на него снизу вверх: он был самый образованный, самый талантливый из моих знакомых, но теперь я привязался к нему ещё сильнее... Что человек может так измениться, я не знал до тех пор».
Именно в этой ипостаси он наиболее известен сегодня. Факты говорят сами за себя — практически в каждом израильском городе есть улица Жаботинского, его могила находится на горе Герцля в Иерусалиме рядом с могилой самого Теодора Герцля, а влияние его идей на политику современного Израиля огромно. Удивительно: Израиля как государства ещё не было, но ещё в 1935 году Владимир Жаботинский написал завещание, в котором указывал, что похоронить его нужно именно там «по указанию еврейского правительства этого государства, которое будет создано». Он верил в это абсолютно. Всё так и произошло.
Сейчас в Израиле созданы Институт и музей имени Жаботинского. 29-е число еврейского месяца таммуз — день его смерти — объявлен днём Жаботинского. В этот день в школах и даже в армии проводятся мероприятия его памяти...
Владимир Жаботинский прожил не очень долгую жизнь — всего шестьдесят лет. Но успел очень многое. Работал в Петербурге, Константинополе. Во время Первой мировой войны создал Еврейский легион в составе британских вооружённых сил и воевал на территории нынешнего Израиля против турок, союзников Германии. После нескольких лет жизни и борьбы в Эрец-Исраэль и освобождения из британской тюрьмы уехал в Париж, где вновь вернулся к литературе и издательской деятельности. В течение десяти с небольшим лет им были написаны «Слово о полку», «Самсон Назорей», вышли сборники эссе и стихотворений. Затем он жил в Лондоне и Нью-Йорке... Но всегда помнил Одессу. И для одесситов главными его произведениями навсегда останутся автобиографическая «Повесть моих дней» и роман «Пятеро».
«Вероятно, уж никогда не видать мне Одессы. Жаль, я её люблю. К России был равнодушен даже в молодости: помню, всегда нервничал от радости, уезжая заграницу, и возвращался нехотя. Но Одесса — другое дело: подъезжая к Раздельной, я уже начинал ликующе волноваться. Если бы сегодня подъезжал, вероятно, и руки бы дрожали. Я не к одной только России равнодушен, я вообще ни к одной стране по-настоящему не «привязан»; в Рим когда-то был влюблен, долго, но и это прошло. Одесса — другое дело, не прошло и не пройдет», — эти строки из романа «Пятеро», написанные Жаботинским уже в 1930-х, в Париже, не может читать без волнения ни один настоящий одессит.
«Если бы можно было, я бы хотел подъехать не через Раздельную, а на пароходе; летом, конечно, и рано утром. Встал бы перед рассветом, когда ещё не потух маяк на Большом фонтане; и один-одинёшенек на палубе смотрел бы на берег. ...Направо стройная линия дворцов вдоль бульвара — не помню, видать ли их с моря за кленами бульвара; но последний справа, наверное, видать, Воронцовский дворец с полукруглым портиком над сплошной зеленью обрыва. И лестница, шириной в широкую улицу,
двести низеньких барских ступеней; второй такой нет, кажется, на свете, а если скажут, где есть, не поеду смотреть. И над лестницей каменный Дюк — протянул руку и тычет в приезжего пальцем: меня звали дю-Плесси де Ришелье — помни, со всех концов Европы сколько сошлось народов, чтобы выстроить один город.
У людей, говорят, самое это имя Одесса — вроде как потешный анекдот. Я за это, собственно говоря, не в обиде: конечно, очень уж открывать им свою тоску не стоит, но за смешливое отношение к моей родине я не в обиде. Может быть, вправду смешной был город; может быть, оттого смешной, что сам так охотно смеялся. Десять племён рядом, и все какие, на подбор, живописные племена, одно курьезнее другого: начали с того, что смеялись друг над другом, а потом научились смеяться и над собою, и надо всем на свете, даже над тем, что болит, и даже над тем, что любимо. Постепенно стёрли друг о дружку свои обычаи, отучились принимать чересчур всерьёз свои собственные алтари, постепенно вникли в одну важную тайну мира сего: что твоя святыня у соседа чепуха, а ведь сосед тоже не вор и не бродяга; может быть, он прав, а может быть, и нет, убиваться не стоит...».
Владимир Жаботинский много раз оказывался «один против всех» — и каждый раз проявлял стойкость, позволявшую, в конце концов, победить. И время показало, что каждый раз Жаботинский был прав. И хочется верить, что этот характер — сильный и жизнерадостный, энергичный и прямой — был сформирован именно в Одессе, именно Одессой.
«Одним из трёх факторов, которые наложили печать свободы на мое детство, была Одесса. Я не видел города с такой лёгкой атмосферой, и говорю это не как старик, думающий, что на небосклоне потухло солнце, потому что оно не греет ему, как прежде. Лучшие годы юности я провел в Риме, живал в молодые лета и в Вене и мог мерять духовный «климат» одинаковым масштабом: нет другой Одессы — разумеется, Одессы того времени — по мягкой веселости и легкому плутовству, витающим в воздухе, без всякого намека на душевное смятение, без тени нравственной трагедии.
На ребёнка, воспитывающегося в такой среде, она может оказать дурное или хорошее влияние, это зависит не от среды, а от самого ребёнка. Один впитает подлость, а другой, напротив, усвоит буйство, авантюризм, любопытство, неиссякаемую бодрость — так что каждое утро чудо — снисходительную улыбку, которою равно откликнется на поражение и на удачу. Быть может, я тоже представитель этого второго рода», — писал он в «Повести моих дней».
Великий сын Одессы...
«Глупая вещь жизнь... только чудесная: предложи мне повторить — повторю, как была, точь-в-точь, со всеми горестями и гадостями, если можно будет опять начать с Одессы».
Теперь улица Жаботинского есть и в Одессе. А в 2016 году его именем названа школа № 94 — с углублённым изучением иврита и информатики.
Может быть, кто-то из вас там учится?
Евгений Деменок