|
|
   |
Начав в 1941 году войну с Советским Союзом, фашисты, следуя расовой теории Гитлера по уничтожению людей «низшей» расы — евреев, цыган, а потом и славян, стали устраивать на оккупированных советских территориях лагеря и гетто.
Мой родной город Одесса в октябре 1941 года был оккупирован союзником нацистской Германии фашистской Румынией. И вскоре после начала оккупации евреи подверглись страшным гонениям. В районе Слободки румынскими властями было организовано гетто, где в течение зимы 1941—1942 годов от голода, холода и болезней погибло более 5 тысяч человек. Всю зиму из гетто вывозили людей на расстрелы в села Одесской области. И лишь с приездом румынской королевы Елены, матери тогдашнего румынского короля Михая I, массовые расстрелы евреев прекратились. Но все же румыны, следуя теории Гитлера, организовывали в Одесской и Николаевской областях концлагеря.
В своей книге «Возвращение с Голгофы», главы из которой печатались на страницах «Вечерней Одессы», я уже писал и об одесском гетто, доманевском и карловском концлагерях, где, будучи подростком, я провел целых три года. Не хочу повторяться. Но накануне Международного дня памяти жертв Холокоста припомнилась одна история, которую и расскажу.
В концлагере, который был организован румынами возле села Карловка в 150 километрах от Одессы, я был с матерью и сестрой в многолюдном бараке. Вместе с нами в этом бараке, помимо одесситов, находились люди из Бессарабии, Белоруссии, из разных регионов Украины и даже из Архангельска. В начале лета 1941 года, приехав в Одессу к родственникам — позагорать на пляжах, искупаться в Черном море, вернуться домой они уже не смогли. Началась война. А когда пришли румыны, их, как евреев, загнали в гетто, а потом в концлагеря.
Вместе с нами в этом бараке жила женщина по имени Гита, фамилию не помню. Родилась и выросла она в небольшом украинском местечке, где испокон веков вместе жили украинцы и евреи. Гита работала в колхозе дояркой. На работе разговаривала по-украински, а дома с мужем и единственным сыном — на идише. Русским владела слабо. И, находясь в концентрационном бараке, с нами, одесситами, разговаривала по-украински. А с евреями из Бессарабии — на идише.
Муж Гиты с первых дней войны ушел на фронт. А когда пришли оккупанты, и всех евреев местечка стали угонять в концлагеря, ее десятилетнего сына, которого по-еврейски звали Берл, а по-русски — Боря, забрала к себе соседка, украинка, сказав Гите, что во что бы то ни стало сохранит ребенку жизнь.
И вот зимой 1943 года в сильную метель, когда наш барак до самой крыши был занесен снегом, как-то вечером, когда обитатели барака в своих лохмотьях теснились у небольшой глиняной печурки, стараясь хоть как-то обогреться, дверь барака с тяжелым скрипом отворилась — и на пороге появился мальчик лет двенадцати, весь запорошенный снегом.
Разглядев в полумраке барака Гиту, кинулся к ней с криком: «Моме, моме, ду бист нихт гешторбен!» («Мама, мама, так ты не умерла!»). Гита схватила мальчика и затряслась от рыданий. Это был ее сын Берл, который не смог пережить разлуку с мамой. Уйдя от спасшей его украинской женщины, пройдя огромное расстояние по захваченной оккупантами территории, обходя немецкие и румынские патрули, питаясь подаяниями, которые он выпрашивал в селах, где на него иногда спускали собак, ночуя неизвестно где и как, мальчик все-таки добрался до карловского концлагеря и нашел свою мать.
Он пробыл с нами в этом бараке до самого освобождения. А произошло это 28 марта 1944 года, когда нас освободили советские войска.
С того дня наши пути разошлись. Я с матерью и сестрой вернулся в Одессу. А Берл с Гитой ушли своей дорогой.
Прошло много лет. Я уже плавал механиком на судах заграничного плавания. И вот однажды в отпуске, идя по летней, залитой солнцем Дерибасовской, в многолюдной толпе я вдруг увидел недалеко от «Пассажа» идущего мне навстречу высокого, статного, широкоплечего военно-морского офицера в парадной форме с лейтенантскими погонами. Он вел под руку красивую черноглазую девушку. И в этом блестящем военно-морском офицере я узнал Берла (Бориса).
Первое желание было подбежать и крикнуть: «Берл!». Обнять и вспомнить прошлое. Но тут же я подумал, что в присутствии его красивой спутницы напоминание о прошлом может быть ему не совсем приятным. В те годы, по разным причинам, многие скрывали свое концлагерное прошлое, особенно при поступлении на работу или в учебные заведения — при заполнении всевозможных анкет. Поэтому я, сдержав себя, к нему не подошел.
Вот такой была у меня вторая встреча с мальчиком из концентрационного барака.
Прошло еще много лет. Началась горбачевская перестройка. И когда появилась возможность создавать всевозможные общественные организации, я со своим другом Леонидом Сушоном, с которым я познакомился еще в одесском гетто, решил создать Ассоциацию бывших узников нацистских концлагерей и гетто.
Первоочередной задачей нашей Ассоциации была защита прав бывших узников гетто и концлагерей, а также увековечение памяти погибших. Забегая вперед, скажу, что с помощью одесских скульпторов и художников мы установили памятный знак в селе Богдановка, где оккупанты уничтожили свыше 50 тысяч евреев. Такие же памятные знаки были установлены в местах массовых расстрелов в селах Мостовое, Виноградово, Акменчетка. Такой же знак был установлен в Одессе, на Люстдорфской дороге, где находились пороховые склады, в которых румыны сожгли 25 тысяч человек.
Нами были установлены мемориальные доски на проходной экипажа Одесского высшего мореходного училища, где находилось гетто, и станции Одесса-Сортировочная откуда людей из гетто вывозили в грязных товарных вагонах в Березовку, а оттуда уже гнали к местам расстрелов и в концлагеря.
С нами вместе сразу стали работать бывшие узники Михаил Заславский (его мать и брат были сожжены в одесских пороховых складах), Моисей Ойстерман и Роман Шварцман (нынешний председатель Ассоциации). Городские власти выделили нам помещение на Малой Арнаутской. И вскоре мы установили добрые отношения со многими благотворительными организациями: «Небайдужі люди», американской организацией «Джойнт», через открывшееся в Одессе немецкое представительство — с немецкими благотворительными организациями, которые начали присылать нам продовольственные посылки и всевозможную одежду.
Большую помощь нам оказывал главный раввин юга Украины Авраам Вольф.
О приеме бывших узников в нашу Ассоциацию мы дали объявление в газеты, на телевидение. И к нам хлынули люди.
Но по каким критериям надо было вести прием? Ведь попадались, к сожалению, и самозванцы. Когда фашисты загоняли людей в концлагеря или гнали к расстрельным ямам — никто никаких справок не выдавал.
Посоветовавшись с юристами, решили, что для приема в члены Ассоциации необходимо иметь постановление суда о том, что ты находился в концлагере или гетто. Для суда нужны были свидетели. А ими могли быть соседи, на глазах которых оккупанты угоняли человека в концлагерь или гетто, или те, кто были вместе с ними в гетто или концлагерях.
И вот однажды среди многих посетителей я вдруг увидел старого знакомого — Берла. Он был в штатском костюме. Весь вид его выражал какую-то растерянность и неуверенность.
Леонид Сушон вел прием. Сидел рядом. И когда подошла очередь Берла, на которого я смотрел, узнавая и не узнавая его, Сушон, выслушав его рассказ о пребывании в карловском концлагере, спросил: «У вас есть свидетели?».
Берл растерянно пожал плечами. И тут я крикнул: «Есть свидетель, это я!».
Он удивленно посмотрел на меня: «Откуда вы меня знаете?». «Откуда? «Моме, моме, ду бист нихт гешторбен!».
При этих словах он закрыл руками лицо и зарыдал. Потом мы долго сидели в каком-то кафе. Он мне рассказывал о своей жизни.
В Ленинграде Берл окончил военно-морское училище. Служил на атомных подводных лодках на Севере. Дослужился до звания капитан-лейтенанта. Но, получив дозу радиации, стал болеть, демобилизовался. Поселился в Одессе с женой и сыном. Жена преподает английский язык в школе, а он живет на военную пенсию.
Такой была наша третья встреча.
Прошло еще несколько лет. По приглашению друзей я был в Иерусалиме. И в первый день приезда в этот святой город пошел в музей еврейской катастрофы «Яд ва-Шем». Переходя из зала в зал, знакомясь со страшными немецкими документами, которые лишали евреев всех человеческих прав, видя страшные фотографии всех тех чудовищных злодеяний, которые творили фашисты в оккупированных странах, я дошел до огромного зала, называвшегося «детской комнатой».
Вошел. В огромном зале было темно. Но постепенно он стал освещаться слабым светом. И на высоком потолке начали появляться фотографии детей. Их было много. Очень много. И начали слышаться голоса: «Я — Миша Кацман. Расстрелян в Бабьем Яру с мамой и бабушкой», «Я — Майя Винницкая. Расстреляна в минском гетто», «Я — Саша Кульчицкий. Задушен вместе с мамой в газовой камере в Освенциме».
И еще, еще голоса еврейских детей на французском, голландском, польском языках из всех оккупированных немецкими фашистами европейских стран, где эти дети были замучены: в Освенциме, Майданеке, Бухенвальде и в других лагерях смерти.
Выйдя из этой «детской комнаты», я присел на какой-то камень — хотел закурить. Но руки у меня так дрожали, что я не смог достать сигарету. Ведь в перечне этих имен могли быть и Леня Сушон, и Берл, и я…
Немного успокоившись, я закурил и вспомнил чешского журналиста Юлиуса Фучика, замученного немецкими фашистами в пражской тюрьме. До момента казни он успел написать книгу «Репортаж с петлей на шее». Книга заканчивалась словами: «Люди, я любил вас! Будьте бдительны!».
Да, подумал я, чешский журналист был прав. Люди, будьте бдительны! Иначе все повторится вновь…
Аркадий ХАСИН