|
|
   |
Это наша «одесская школа жизни».
Где еще на свете есть такая школа?
Где еще можно навсегда впитать одесский дух, одесское самосознание, одесскую многозначимость, одесское восприятие мира?! Хоть прочитай миллион книг… Правда, этому нельзя научиться, если сам не предрасположен к такому восприятию.
Многие окончили эту школу, мало сказать, с отличием. Хотя есть и такие, которым так и не удалось выдержать экзамены на одесскую зрелость. О таких речи нет…
А все начиналось с наших дворов, в которых мы выросли. О многом могут рассказать наши дворы и улицы.
Наша одесская жизнь. Старый дом…
Сгорбленные под тяжестью лет, раненые осколками войн, поврежденные капремонтами, с морщинами на лицах-фасадах, а с недавних времен еще и осиротевшие после, увы, многочисленных отъездов «туда и насовсем», дома эти всегда стоят на пути нашей памяти…
Мне уникально повезло жить в том доме, где я родился, — улица Южная, дом №5. Наверное, я мог бы позволить себе любое другое место, но мне по душе наш двор, на углу Южной и Градоначальницкой.
Когда-то мой двор был коллективом с принципиально разными людьми: рабочие, профессиональные алкоголики, осколки интеллигенции, проститутки, моряки, серьезные воры. Кстати, наши воры никого особо не пугали. Мы же у себя дома!
Что говорить?
Наша соседка была проституткой, но настолько порядочной, что оставляла вне конкуренции многих других порядочных. Ей можно было спокойно доверить квартиру и детей. И даже своих мужей…
Мне близка колоритная атмосфера одесских криков и дворовых скандалов, которые с детства видел и слышал. Как перед глазами — вот одна морячка «разбирается» с другой. У одной муж моторист, у другой — стармех. Даже среди ругательных слов много вкраплений с чисто морской терминологией! Успели нахвататься… А рядом капитан «китобойца» из глухой Сибири, женатый на одесситке. Та одесситка, пока что, обычно бурно «вышивала». Потом, перед возвращением мужа из рейса, срочно налаживались отношения с соседями, чтобы те, не дай Бог, не «понарассказывали» ничего лишнего. Короче, было что послушать…
…Мой дом…
Что запомнилось?
Что запало в душу?
Это все моя Одесса.
Это то, что вошло в мою жизнь, переплавляясь в любовь и преданность, крайнюю необходимость, неприкосновенный запас и душевное равновесие.
Когда рвешься сюда из самых дальних закоулков, какие бы «золотые горы» там ни обещали…
Пытаюсь всмотреться в те далекие годы…
Раскинулось море широко…
В 50—60-е годы главный вход в высшую мореходку, или проще в «Вышку», был с улицы Перекопской Победы (Градоначальницкой) — почти с угла моего дома. Утром, днем, вечером и даже ночью люди в морской форме мелькали перед глазами. 15-й трамвай всегда был полон курсантами, снующими из слободского экипажа до Тираспольской площади и назад до Рачкова.
В нашей подворотне всегда околачивались моряки — курсанты той же «Вышки». Здесь они и напивались, и целовались, и разбирались не только между собой. Может, именно они и «заразили» нас первой любовью к настоящему морю.
Моряки определяли наше восприятие мира. По обрывкам фраз можно было узнать, что такое ДВС или азимут; кто, где и на каком «корыте» ходил «в каботажке» на плавпрактику. И не только это. Здесь я впервые услышал магические слова — Фамагуста, Пирей, Танжер, Бейрут… Эти слова мы знали задолго до школьных уроков географии. Казалось, все хотели в «моря». У кого-то эти мечты сбылись. И даже сегодня, после развала Черноморского пароходства, у меня, наверное, не меньше друзей плавает, чем передвигается по суше.
С «пятой графой» в «Вышку»? Туда не то чтобы не брали — туда даже не подпускали. Но об этом еще только предстояло узнать…
Почем опиум для народа?
…Если говорить «за национальность», так я могу и сегодня поставить в ряд даже человек десять, и попробуй угадай, кто есть кто… А что одесские дети? Внешне они тоже мало чем отличались. «Две большие разницы» проявлялись, разве что, на Пасху. У кого-то были-таки куличи и крашенки, а у кого-то этого не могло быть в принципе.
На еврейскую же пасху праздника не чувствовалось. Если что-то, кто-то и отмечал, то «втихаря», без особой огласки. Вот тогда я, чтобы восстановить справедливость, ходил по всем «хатАм» и требовал: «Дайте пасКу! Я же русский…». Давали все. Без напоминания соседи заносили сами: «Это вашему русскому». Так продолжается до сих пор. Это Одесса…
Вот еще что. Сразу же после войны мой отец учился в институте вместе с одним парнем со Слободки. Парень этот был мастером на все руки — и каменщик, и плиточник, и автомеханик. И вот уже после учебы он внезапно стал возить на «ЗИМе» какого-то большого религиозного деятеля. Как говорится, жизнь заставила. Потом сам быстренько окончил Духовную семинарию — возле вокзала, на Пантелеймоновской, — и стал настоящим попом. С приходом где-то возле Алексеевского базара. Конечно, мало кто знал, что этот поп — всего лишь однокашник моего отца. Время от времени он приходил к нам на длительные разговоры «по мелочам» — бегло о старых приятелях, каких-то строительных делах или вообще за жизнь и ее смысл. Как-то раз он разбудил нас, когда еще не было и шести утра: «Вот шел к вам и решал идти — не идти в такую рань... А тут смотрю, в небе самолет на Москву полетел. И я подумал — значит, деловые люди уже не спят. А я к вам как раз по делу...».
Его «дела»?! Удивлял, однако, не столько его ранний визит, сколько то, что он разглядел в небе не Господа нашего, а всего лишь... рукотворный самолет.
Ну, короче, ходит этот «поп-однокашник» и ходит... Что тут странного? Ничего. А теперь представьте себе на минуточку, среди бела дня к вам, в молдаванский двор, заходит поп — в длинной рясе, со всеми «делами» — и идет не к кому-то на крестины-именины или похороны-поминки, а идет прямо к единственным евреям(!) на весь дом. Итак, допустим, пару раз в неделю. Чтобы вы подумали?
Двор терялся в догадках… Мало ли что? А вдруг?!
С нашей стороны объяснять что-либо было бесполезно. Мама отшучивалась: «Вы же знаете, что у нас есть один русский. Это к нему…».
Мне бить китов у кромки льдов…
В нашем доме жили даже китобойцы — по тем временам настоящая одесская «белая кость». Кто не помнит оперетту «Белая акация»?!
Дети китобоев росли в роскошАХ. Их мамы одевались пестро и прямо «с самого Парижа», курили болгарские(!) сигареты «Трезор» или «Джебел», с окружающими здоровались исключительно в виде одолжения. Им было некогда заниматься даже своими собственными детьми. Улица и двор были нашей общей школой. И все их Валерики, Вовики и Шурики выросли, как говорится, «не в ту степь».
...Когда весной китобойная флотилия возвращалась в Одессу, нас брали «за компанию» ее встречать. На старый морвокзал, на «Крымскую» — к причалам Военного мола. Еще бы! В те дни нам могла перепасть испанская жвачка(!) или какая-то другая пестрая заграничная безделушка. А само ощущение причастности к морской экзотике?! Эти дни мы ожидали долгие восемь месяцев. И всю детскую жизнь…
...Сейчас, через много лет, когда бываю на «старом» морвокзале уже по роду службы, всегда становится как-то грустно. Перед глазами снова пробегают праздничные картинки — нарядные люди из «раньшего времени», море цветов, красочные транспаранты, «ЗИМы», 407-е «Москвичи» и новенькие тогда 21-е «Волги». Оркестры, смех и слезы…
Сопоставить всё это с нынешними буднями Военного мола невозможно. Всегда стараюсь побыстрее покинуть этот уголок. По инерции иду в сторону Приморской улицы, откуда когда-то мы свободно проходили на «старый» морвокзал.
Увы! На этом месте давным-давно высокий забор, как бы преграждающий дорогу в прошлое…
Вы хочите песен? их есть у меня!
...Песни с одесским «уклоном» я впервые услышал еще в детстве, на своей же Южной улице, прямо возле моего дома. Дядя Петя, сосед из дома напротив, выходил с гитарой, садился на бордюр и начинал петь. Сам про себя он говорил: «Петро проплавал всю жизнь, а ШО он вообще видел, кроме качки? А был же по специальности не просто так, а «струнный» машинист был...».
Вокруг него мгновенно собирались слушатели — от мала до велика. Дядя Петя начинал на мотив «Гоп со смыком»:
Мы выходим в море, как пираты —
Якоря и паруса ПОРВАТЫ.
Не смотрите, ШО мы босы —
Мы с «Товарища» матросы —
Нас Одесса-мама родила.
Но это была только затравка. Потом, передернув струну, он выдавал назидательную историю из одесской жизни:
Жила на Молдаванке Феня-Зуб
И не имела никаких подруг.
Вместе с братом проживала
И на пару с ним гуляла —
Перед нами честная была?…
Раз на Разумовской вечер был,
Кто-то туда Феню пригласил.
Из-за этой самой Фени
Всем испортил настроенье —
Гости разошлися по домаХ…
С этих пор мы стали Фене мстить —
Перестали с этой лярвой говорить.
Недостойна та чудачка,
Если не ловила «пачку» —
Так заведено в Шестом районе…
Тут же дядя Петя пытался объяснить руками: «Та Шестой район — это здесь, за углом, за 15-м трамваем и вниз...» Почти без передыха он переходил на другие, можно сказать, даже исторические темы... почти про себя самого:
...А я, косой и пьяный,
Лежу под фортепьяно
И песенку любимую пою:
«А вы меня не троньте —
Моя жена на фронте,
А я являюсь фронтовичкиН муж.
И вы под стол пешком шагали,
Когда Одессу брали
Мы в восемь… восемнадцатом году…
Все смеялись — никакую Одессу как раз в восемнадцатом году никто не брал. Ну так получилось... (В оригинале, как я потом узнал, кажется, звучало: «Когда Варшаву брали в наци-наци-надцатом году»).
Обычно первый перекур делался после того, как он, внутренне собравшись, довольно жестко исполнял на свой манер финальную сцену из знаменитой «Ужасно шумно в доме Шнеерзона»:
…Был там и Яшка-валютчик,
Был там и Мишка-герой…
Вышли мы все из народа —
Дети семьи трудовой?!..
Такие «фронтовичкиНЫ мужья», «вышедшие из народа», окружали нас на Южной и в нашем дворе кругом и рядом... Дядя Петя пел до тех пор, пока возле него не появлялась женщина, увешанная корзинами и авоськами. Это была его жена. Лишь после ее окриков дядя Петя нехотя уходил домой. Он уходил, а вот его одесский репертуар остался с нами на всю жизнь...
Дядя Сережа
…Возле наших ворот мы играли в футбол — прямо на мостовой с «воротиками» у гранитных бордюров. Понятно, при этом «обменивались» не совсем цензурными выражениями. Все-таки Молдаванка!
К этим крепким словам соседи, казалось, давно привыкли. Но был еще и участковый!
Наш участковый дядя Сережа — мужик средних лет, фронтовик и не дурак «пропустить» одну-другую рюмку…
Обычно через «вечер-два» он заходил к нам домой — типа для профилактической работы с трудными подростками, каковыми были мы…
Однако с некоторых пор мы с нетерпением ждали его посещений!
Дело в том, что дядя Сережа садился за стол. Отец наливал… Сначала «за здоровье», потом «за ту войну…», потом «на коня…». Потом дядя Сережа доставал из кобуры пистолет, вынимал обойму… И мы играли с настоящим пистолетом!
Это навсегда осталось в памяти. Как и дядя Сережа — с виду грозный, а так — хороший дядя милиционер.
Казик
Наш сосед Казик — грузчик с «Привоза», бывший старшина погранслужбы — был открыт и откровенен. Еще на подходе к нашему дому он заранее предупреждал: «Южная, 5 — Казик пьяный идет опять». И всегда это было правдой. Вместо «здрасти» Казик обычно извлекал из себя: «Граница на замке!».
Время от времени, после хорошо проведённого дня, он умудрялся приходить на Соборку(!)… своим ходом с длинной грузовой тележкой. Приближающийся Казик давал о себе знать еще издалека. Уже где-то возле дома Папудова он затягивал полюбившуюся песню, ставшую его визитной карточкой:
Вышла больная на берег Дуная —
Бросилась вниз головой…
С левого берега, ей подражая,
Бросился в воду другой…
Этих придурков увидели турки
Со своего бережка —
Стали бросать они в воду окурки —
Их принимала река…
Дунай, Дунай,
А ну, узнай,
Где чей подарок…
Этот Казик тоже был еще «тот подарок».
Во дворе же, среди своих, он — всегда «старший, куда пошлет». Никогда никому ни в чем не отказывал. Почти всегда на него можно было положиться. Вот такой вот был Казик наш.
Этот троечник Стендаль...
Как-то летом по телевизору показывали нашу экранизацию романа Стендаля «Красное и черное». Смотрели сериал и в нашем дворе...
Как-то после очередного просмотра на веранду — эту традиционную одесскую сцену — вышла моя соседка тетя Женя, бывшая работница Центрального телеграфа. Она была потрясена только что увиденным. Тетя Женя обратилась через весь двор к соседке напротив: «Клава! Вы только что смотрели? Ну, как вам это нАравится?! У тебя дети, муж, квартира, в квартире... Ты что, думаешь за базар?! Откуда!!! Что, спрашивается, тебе еще не хватает?! Хворобу в бок?».
И тут же, отдышавшись, сама ответила за госпожу де Реналь: «Нет! Так ей еще надо любить... А?! Как вам это нАравится?.. Я что, не работала между людей?.. Я что, не смотрела по сторонам?.. Ну! И что дальше?!».
А дальше у нас во дворе Стендалю поставили с натяжкой троечку. Хотя тройка — тоже оценка...
Наш почтальон дядя Лёня
«…Громко стучит в закрытую дверь, хотя запросто можно позвонить в звонок. Не ждешь пока откроют…
Дальше диалог… все еще с закрытой дверью:
…Это 26-я квартира, да?
Мадам Призмазанова!
Вам телеграмма. Но вы не волнуйтесь!
Никто не умер!!!
До вас едет ваша тетя из Шаргорода!
И лично я не знаю, что лучше…»
Ломать — не строить…
…Мой отец всю жизнь что-то строил. Особенно у нас в квартире. Каждый раз что-то перекладывали, снова достраивали, переносили, штукатурили. Одним словом, во дворе покоя не было.
«Что вы понимаете? Это будет люкс!» — все ответы на все вопросы. Потом этот «люкс» выходил боком всему двору, потом уже этот новый «люкс» опять пересматривался, и снова во дворе поднимали облака пыли, снова борта самосвалов проделывали борозды вдоль стен многострадального подъезда. Вот только отгремело — опять! Опять стуки штыковых и совковых лопат по затвердевшему раствору, соревнуясь с матом кровельщиков, заглушали шум проходящего мимо 15-го трамвая. И Южная, и близлежащие — Мастерская, Раскидайловская вместе с Садиковской — все стояли «на ушах».
И так по несколько раз в году. Не то, так другое.
Кто это мог выдержать?!
И что говорить? Теперь — это не тогда.
Тогда в Одессе еще действовала дворовая конституция. Это когда, не дай Бог, поминки, одни соображают борщ, другие — пирожки, а еще другие — стулья со скамейками. Когда на свадьбу ты давал галстук с туфлями или брошку с чем-то, кто-то уже выносил столы с готовыми скатертями и вилками. А когда делали фаршированную рыбу, так не говорили: «Мы угощаем...» Говорили: «Попробуйте, как получилось...».
Получалось по-разному.
При том при всем, у нас были еще те дворовые «подарки»! Взять хотя бы Толика-афериста? А Женя-телеграфистка? А Валька-морячка?! Одесса, одним словом.
Как-то тот Толик-аферист вычитывал мою маму: «...Шо ты мне повеШала красный фонарь? Когда до вас идет милиция, так они должны пройти через все мои окна... Это оно мне надо — на старости лет гадать, до кого именно они идут?! Ты же знаешь, мои вещи всегда собраны... Но все равно, иди знай... Только же позавчера отпустили с КПЗ. Ну, с нашей Преображенской, 44. Еще одна нога там...».
Про Вальку-морячку — разговор отдельный. Эта Валька «висела» где-то на механическом заводе имени «16-го партсъезда» тут же за углом, на Градоначальницкой. Жила она сразу у входа во двор. А это уже командные высоты! Как бы проходная — кто вошел? кто вышел? с кем? что вынесли? А главное — что занесли! По обрывкам неосторожно оброненных фраз можно было сложить не только впечатления... Пол-опытного взгляда, даже в мусорное ведро, могли рассказать «профессионалу» и в ширину, и в глубину. И вообще.
Именно Валька особенно остро «переживала» наши строительные дела. Как-то в разгар скандала отец, как обычно, быстро пробежал через двор — на обед. Завидев его боковым зрением, Валька засуетилась «во весь рост», временно приостановив предыдущий «базар»: «Ах сволочи! Опять строЮт... Чтоб им уже строило на тот свет!.. Как только стены выдерживают такоГО нахальства?! Я это прекращу! Я молчать уже закончила...».
Валька прокричала весь обед, напоминая вслух наши отдельные строительные «успехи». К этому времени отец как раз уже выходил «с обеда». Снова он буквально пронесся мимо Вальки. Морячка продолжала не просто орать. Отец вернулся, подошел к Вальке вплотную — лицом к лицу: «Слышишь, ты! И запомни! Я строил, строю и буду строить! А ты — вошь!!!».
Еще хорошо, что он плюнул в сторону...
А дальше?
У Вальки все-таки как-то был муж. Этот Витька плавал коком на какой-то черпалке в «Черномортехфлоте». С судна он выносил не только в руках. Трезвым его никто никогда не видел — или он в море, или уже хорошо готовый. Всегда в полосатых шароварах, тапочках на босу ногу, грязной майке. Всегда за ухом папироска «Сальве» — заначка, стрельнутая у солидного с виду прохожего (Валька давала только на спички, посылать его даже за хлебом было рискованно). Забивая козла, Витька отчаянно, невпопад чесался, после чего рука автоматически тянулась под стол, где на ощупь должна была споткнуться о бутылку. И она таки спотыкалась! Так с утра до ночи. Валька, как гипнотизер-фокусник, загоняла его в хату одним взглядом. При ней Витька моментально трезвел и выпрямлялся. Поддакивал и «подкивывал» машинально. Этот условный рефлекс выработался за долгие вырванные годы еще той семейной жизни.
... Когда вечером отец как ни в чем не бывало возвращался с работы, Витька продолжал с кем-то азартно разбираться в домино. Завидя уже приближающегося обидчика жены, он резко бросил кости и побежал навстречу. По дороге потерял один тапочек, это Витьку не заставило вернуться. Дорога каждая минутка. Оглядываясь, Витька кинулся к отцу, внезапно протянул ему руку, тряс ею долго и настойчиво: «Ой! Я тебе так благодарен, шо прямо вообще... Ее кто-то там пересолил, как тот суп с клецками. А я давлюсь один?!». Потом, чуть нагнувшись, тихо подвел итог: «Ты все правильно сказал. Я же тоже так думаю! Вошь!!! Еще какая во-о-шь! Только я ж боюсь сказать слово. Посадят же на мель! Так хоть ты при всех выдал! Может она «исправится» хоть в мою сторону. А?..».
В его сторону?
А в нашу сторону?!
…Всего этого уже давно нет.
Ни Вальки, ни Витьки, ни отца-строителя…
Ни тех песен…
Ни тех соседей...
Ни того солнца над головой…
Остались только те старые-новые улицы — и Южная, и Мастерская, и Раскидайловская вместе с Садиковской… Остался наш старый дом…
Теперь никто не «забивает козла». Каждый сидит за своим порогом.
А сколько уехало?! Буквально на глазах, сбежало, как молоко с примуса…
Кто, допустим, раньше знал за ту Америку подробности? Америка так Америка… Все только в общем. А теперь мы уже ориентируемся — где там Нью-Йорк, где Сан-Франциско. И кого какой океан омывает…
А нас омывает все то же Черное море — от Крыжановки до Люстдорфа и назад.
Пока так…
А мой старый дом на Южной всегда перед глазами…
Наш двор — наш и фронт, и тыл.
Наша «память застекленная…».
…Сюда мы приносили наших детей из 2-го роддома на Комсомольской…
Сюда возвращались даже с «тридевятых земель», чтобы посмотреть на родные окна.
Отсюда провожали в армию, сюда приходили после службы…
Отсюда хоронили моих близких…
Здесь столько пережито трепетных ожиданий…
Здесь столько отдано тепла и света…
А еще скороговоркой, скорее всего, из-за подходящей рифмы, подсмеиваются: «Южная — никому не нужная…».
У меня же с Южной все начиналось.
Держусь за неё всю жизнь.
Михаил Пойзнер