|
|
   |
И мне не требуется стряхивать пыль с воспоминаний. Они во мне сияют, как та звезда из романса, который услышала в своем Дворе. Да, это о нем писал Аркадий Львов, его роман переведен на основные европейские языки. И в моем Дворе родился КВН, потому что здесь обитал Валентин Крапива — сценарист и писатель.
А романс о звезде пел мой дедушка Шура. Он был добрый, но во Двор меня не пускал. Ха! И без того знала все тайны нашего Двора, потому что к моей бабушке Гале приходили «излить душу» и одолжить денег. Деньги лежали в правом верхнем ящике шифоньера, а в левом имелись сотни ключей — дедушка собирал их. Там был и золотой ключик. Представляете, Одесса клала ключи под коврик! И решеток не знала. Вольный город — так учил меня дедушка.
Это был Двор-интеллигент. Белье не висело. Наверное, его «сохли в духовке». У колонки не ругались — во Двор давно вошел водопровод. Не ругались и в квартирах, и только гаммы клавиш и струн соревновались в громкости. Кастрюли не дырявились, ножи были острыми, а старые вещи превращались в антиквариат, и точильщики-старьевщики-лудильщики зря голосили на весь Двор, уходя несолоно хлебавши. Но, как говорится, во Дворе не без урода — «голубую кровь» нашей Обители портил малахольный Васька. Раз в неделю он напивался и с топором догонял свою Феню, но никогда, слава Богу, никогда не смог этого сделать, чтоб ему пусто было!
Знаете, что такое полное счастье? Так слушайте. Когда я оказалась в Лоджиях Рафаэля в Эрмитаже, а затем в Ватикане, то увидела, что там находится совершенство. А в моей лоджии — этой нескончаемой галерее родного Дома — живет счастье. Это бабушка, дедушка, одноименные герои А. Львова, друзья и соседи. Это просто «тумбала, тумбала, тум-балалайка, рвется и плачет сердце мое…». Буду рассказывать дальше, и если начну заикаться от плача, то вы чихните, а я рассмеюсь и продолжу.
Бабушка придумала и воплотила в жизнь перегородку, и наша квартира обрела веранду. О, там происходили невероятные вещи! Вот это и было полное счастье. Первым делом мы помахали ручкой коммунальной кухне. На веранде установили примус с керогазом. Гуси, гуси! Га-га-га! Да, не только Паниковский любил пернатых — бабуля приобрела шипящего и, поместив его в авоську, подвесила и стала яростно кормить. Соседи приходили, цокали языками и ждали, что таки будет дальше. А гусь жирел. Наконец, он превратился в каплуна. Что было дальше — вы сами знаете. А потом дедушка забил гвоздь и повесил большой эмалированный зеленый таз. Ух, как не любила его! Вернее, стыдилась, потому что ходили в баню Исаковича бабушка, таз и я. Мне казалось, что весь Город смеется, что Город знает, как я сижу в неглиже в тазу. Поэтому всегда отставала и плелась за этим позорным тазом.
Раз в день во Дворе раздавался звон колокольчика — ура! Пора выносить мусор! Эту трель ждала так, как в школе ждешь перемену. Нет — скажу вам больше — «как ждет любовник молодой минуту верного свиданья». Что такое любовник — детям знать не положено, а о свидании не зря написала, потому что на звон выбегала ватага, моя ватага мальчишек. Так как я была «в заточении», мальчишки устроили дежурство, и когда я шла в сопровождении взрослых на футбол, в цирк, в Кировский садик, в гости, куда бы ни шла — они тащились следом. Вы не подумайте, что я целыми днями сидела и ждала колокольного звона!
После четырёх часов дня я играла на веранде. Мне эта игра была не очень нужна, просто в это время мальчик напротив — Боря Вайншток — занимал свой пост у окна. Бабушка и мама знали его семью. Он приносил клумбовые цветы каждый день. Утром бабушка открывала дверь, вытаскивала их из дверной ручки и ставила в вазы и в бутылки из-под молока. Как-то он принес букет, который ни во что не помещался, разве что в ведро. Мальчик смотрел на меня, а я на него. Он смотрел всё время, а я «подглядывала». Он казался золотым, потому что был рыжим. В этом молчании было всё! Ведь могла же позвать его одним взмахом руки, одним кивком! Скажите, вот скажите мне, откуда я знала, что нельзя нарушать молчание, что в этой бессловесности была музыка, было то высокое, которое называется божественным? Что в невысказанности, в мечтании, в воображении — вся соль, вся поэзия мира? Этот мальчик научил меня быть счастливой. Мы промолчали всё лето, а потом наступила школа. Моя парта находилась у окна. Весь сентябрь, в любую погоду мальчики менялись, как постовые у мавзолея, не сводя глаз с моей парты. Провожали и в школу, и из школы. А потом родители забрали меня обратно за границу, где папа служил военным летчиком-испытателем. Когда вернулась назад в одесское лето, бабушка сказала, что Боря уехал в Америку. Это мой «амаркорд» на всю жизнь.
Чуть не забыла рассказать вам о том, как много событий раньше вмещал день. Сейчас я ничего не успеваю, а бабушка успевала. Её кухня благоухала и шкворчала, Зингер вертел колесом и превращал материю в шедевры, бельё ослепляло. Участковая врач Мола Петровна торжественно клялась, что ни один одесский больной не лежал в такой белоснежности, и выпытывала секреты стирки. Бабушка вставала в шесть утра, готовила, а в двенадцать дня превращалась в Шамаханскую царицу — переодевалась в шик и блеск.
Праздник общения и вкушения был почти каждый день. Мне казалось, что родственники — это люди, которые всегда хотят есть, а к «есть» всегда есть «пить»! Потому что дедушка сам изготавливал вино. «Лидия» — аромат, «Изабелла» — терпкий мускат.
Как-то один из дней мой дедуля принёс раков, и они расползлись по галерее. И они совсем не пятились, как утверждал дедушка Крылов. Народ помог «собрать урожай», потом раков отварили и раздали.
Дедушку просили играть на гитаре. Песня про Марусю — про «фату мешковую и деревяшки на ногах» — была для меня «темным лесом», а польки с краковяком, Амурские волны на сопках Маньчжурии — волшебством. Так прониклась гитарой, что свою дочь уговорила научиться. Преподавал ей на дому сам месье Вадон, отец которого обучал Исаака Бабеля французскому.
Пока бабушка с дедушкой занимаются переделкой квартиры (от одной из комнат для кухни отнимают девять квадратных метров, а из кладовки сооружают санузел), я вас познакомлю с некоторыми жителями галереи. Мой папа работал за границей, а тогда жили «за железным занавесом», и для всех, понимаете, для всех я была желанной инопланетянкой. Взрослые с интересом рассматривали мою игрушку: лежит куколка в кроватке, нажимаешь кнопочку — и одеяльце поднимается, горшок выдвигается и куколка восседает. И еще был мальчик-голыш, которого надо было наполнить водой и нажимать на резиновый колпачок (и когда увидела писающего мальчика, символ Брюсселя, то сердце мое сжалось). Мальчика-голыша от меня прятали в буфет, но от детей сложно что-то утаить! Вы не подумайте, что меня интересовали Такие игрушки! Игрушки меня не интересовали вообще, несмотря на куклу с «настоящими» зубками, игрушечную мебель с роялем, сервизами и шарманкой, механических клоуна и карусель. Меня интересовали книги и люди.
Ида, о, эта Ида любила меня до затискивания! Она надевала на меня кружевную накидку и учила танцевать вальс. На ее носу восседали круглые очки с тяжелыми толстенными линзами, отчего глаза казались огромно-кукольными. Маникюрными ножничками мы стригли хвостики смородины для варенья, и она рассказывала мне свою жизнь. Говорила она не так, как говорили у меня дома — не склоняла слова по падежам и завышала интонацию в конце предложения. Ида, картавя, расспрашивала меня о стране, где мы жили по долгу папиной службы — как живут, что едят, а мне казалось, что не я «иностранка», а она. В ней было столько любви, столько ласки, что хотелось ее обнять. А я картавила и, балуясь, говорила: «Имею тебе сказать, что пога иггать патефон, что тумбалалайка хочет кугель!». Ида смеялась и просила еще. Мы ели кнедли и пели. «Тумбала, тумбала, тум-балалайка, рвется и плачет сердце мое…».
Раньше мне резало слух, когда вместо «и» говорили «ы» — мыска, и наоборот — риба, мило. А теперь для меня это музыка…
У Мары Лапидус было торжественно: бархатные портьеры — будто кулисы — отгораживали комнату от «современья». Много книг с «ятями» — мне Мара их дарила, особенно запомнилась Чарская. Я рассматривала картины. Бронза блестела, фарфор сиял, а рояль меня почему-то пугал (хотя когда сидела под ним, то было не страшно).
Мара носила парик. Как-то у нее зачесалась голова, и я увидела бритую Мару. Везде присутствовали какая-то тайна и то неведомое, что хотелось разгадать. Муж Мары, когда спал днем, вывешивал табличку «Прошу не беспокоить». Как-то Мара сказала мне: «Бери, что нравится». И я взяла 7 слоников. У бабушки они тоже были, только уже без хоботков — я ими рисовала на полу. Бабушка меня не ругала, но мне было стыдно.
У тети Бебы Берсудской всегда было много гостей, и они говорили на незнакомом языке. Там ели всё фаршированное — яйца, шейку, рыбу. Это было настолько «растворимо», что жевать не приходилось. Тётя Беба держала зубы в стакане — они ей натирали и надевались только для еды. Беба всё время накладывала мне в тарелку горы вкуснятины и давала с собой кусок пирога.
Бабушка тоже готовила шейку и форшмак, а фаршированные рыбу и яйца мы ели по праздникам.
У Валентина Крапивы собирались КаВээНщики, Аркадий Львов писал воспоминания, а мне разрешили дружить с девочкой из хорошей семьи Диной Варгафтик. Её папа был «большим человеком» — настоящий Завмаг. Динина мама Бэлла имела гордо посаженную тазобедренную композицию. Как она переносила свои выпуклости — ума не приложу. Мне казалось, когда-то она устанет и плюхнется оземь. И тогда мысленно посылала ей атлантов с улицы Гоголя, чтобы они вовремя её поддержали. По секрету скажу вам, что атланты поддерживали не саму Бэллу, а то, что находилось у нее сзади!
Это была необычная пара — маленький дядя Лёня (кстати, одноименный герой Аркадия Львова) и необхватная тётя Бэлла (Аркадий Львов её образ почему-то не охватил). Когда я увидела Пизанскую башню, то вспомнила Бэллу — такое «чудо в крендельках» она устанавливала на голову! Шиньон кренился, но не падал.
Хрусталь в их квартире горел огнем, он сжег бы книги, поэтому их там не было. Когда обильная Бэлла пыхтела, это означало одно из двух — или возвращение с «Привоза», или поглощение Привозного добра.
К ним часто приходили девушки и «молодые человеки». Дине и мне накрывали стол на кухне. Мы брали стаканы, приставляли их к стене и подслушивали: Бэлла сватала своих родственников, которых было ой, как много! Был какой-то запрет, какая-то взрослость, и это манило нас. Но музыка, анекдоты и смех нам быстро надоедали.
В то самое время в галерее назревала свадьба. Толик Хомицкий, сын одноименного героя Степана Хомицкого из романа «Двор» Аркадия Львова, надумал жениться. Он долго этого не делал, и все ждали события. Невеста оказалась толстой и немолодой. Она навезла живых кур из Усатово, и соседи дружно их обесперивали. На свадьбе у невесты было белое плиссированное платье, кое носила «вся Одесса» — моряки привозили их пачками. Толик ходил в рейсы, а невесту «по-человечески» не нарядил. Немолодая сказала фате «фатит» и даже проигнорировала шляпку-таблетку. Она гупала каблуками и громко смеялась. С тех пор у меня лёгкая непереносимость свадеб — со своей свадьбы мы сбежали после первой перемены блюд. Вот свадебное путешествие — это да! Но Толику оно не грозило, ведь молодожены скоропостижно развелись, хоть потом и продолжали жить в одной квартире.
Нашими соседями слева были тётя Ира и дядя Гриша Кривошеи. О моём Дворе писал и В.П. Нетребский — в его книге есть фото этой супружеской пары. Когда дядя Гриша умер, у тёти Иры появился жених, который до этого был кавалером моей самой лучшей подруги Марии Ефимовны Балабан. Мир тесен!
Сосед справа — дядя Сёма — работал на железнодорожном вокзале, и всем помогал приобретать билеты. Раньше всё надо было «доставать» — дефицит…
Мы жили на третьем этаже, а под нами — Фира Наумовна. Это был самый уважаемый человек нашего Двора — администратор театра. Когда я выросла, она подарила мне контрамарку на Смоктуновского. А еще во Дворе жила билетёр Оперного. Наверное, поэтому я стала театралкой, а потом и руководителем театрального коллектива. И это всё Двор. И это всё люди — душа Двора. Который всегда со мной. Который всегда во мне. С тремя девочками из самого лучшего в мире Двора дружу до сих пор.
Дом сохранил старинные ворота и колёсоотбойные тумбы. Когда мой будущий папа поздно вечером провожал свою девушку, мою будущую маму, то звонил дворнику и благодарил его денежкой за то, что тот открывал ворота. Мне хочется расцеловать эти ворота, потому что это не ворота, а врата в мой Эдем. Брусчатка во дворе — серо-синяя лава. Три парадных, три лестницы — мраморная, кованая и деревянная. Моя — кованая, широкая, ажурная, гофрированная, танцующе-закрученная, сказочная, вечная… Ступени — будто юбочка плиссе. Балясины — о! Словно кружева. Ничего не видела красивее брабантских кружев! И если их покрыть золотом, можно сусальным, как в нашем Оперном, то будет по Гумилёву: «… сыпется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет…». Колонки, сараи, дворницкая, арка, общественное заведение — это в каждом дворе, а вот архитекторы у всех домов — разные. У нас — С.А. Ландесман и В.И. Кундерт. Дом принадлежал Д.П. Котляревскому, который занимался торговлей.
В самом здании имелись склады. О! Подвалы! Которые по высоте — минимум три подземных этажа! Как мне хотелось побывать там! Какой аромат нёсся из этих подвалов — чайный дух! Невыносимо яркий, сладостный и вкусный. Сногсшибающий. Ищу до сих пор чай с тем ароматом. Сейчас тысячи сортов, но — эрзацы, суррогаты, подделки, труха, палки, ароматизаторы, усилители вкуса. Но я обязательно найду именно тот! Спасибо вышеуказанному домовладельцу, который купил землю и заказал проект архитекторам. Спасибо за Дом, в котором жила! Я познала полное счастье.
Лилия БАБИНЦЕВА