|
|
   |
Исполнилось двести лет со дня рождения Фредерика Шопена. С точной датой его рождения не всё ладно — но в доме Шопена день его рождения отмечали всегда 1 марта. В этот день я и пишу статью о нём. И вспоминаю Пастернака: «Опять Шопен не ищет выгод...». Не ищет — потому что не умеет! Как и исполнитель его произведений — Сергей Терентьев, просто солист Одесской филармонии, не имеющий никаких званий.
Сергей Терентьев — уникальный исполнитель. И не только потому, что играет и классику, и джазовые импровизации. А потому, что в его концертах ни одна вещь не звучит одинаково. Так, как выучил, так, как заранее задумал, придумал. Он играет так, как сегодня, сейчас, чувствует! А это значит — с абсолютной искренностью!
Конечно, те, кто предпочитает строгую продуманность концепций и выверенность темпов, к игре Терентьева относятся не вполне доброжелательно. Они находят, что и в его Шопене — слишком много Терентьева! А как по мне — этот субъективный элемент, это присутствие личности исполнителя, его сегодняшних настроений, состояний, эмоций — вещь обязательная. Терентьев же по самой природе своего дарования — импровизатор.
Играя Шопена, Терентьев прорывается через полтора столетия, прошедшие со дня смерти композитора — сквозь все штампы, общие места, — к жизни этой музыки. Я уже не раз писал, что он исполняет так, как будто эта музыка сейчас рождается под его пальцами, как будто он её Автор. Это может быть иногда лучше, иногда хуже, — но само присутствие Автора драгоценно! Вот и на этом концерте мы не только с Сергеем Терентьевым встретились, но и с живым Шопеном. Едва Терентьев коснулся клавиш, как нас словно бы обдало тёплым воздухом, первыми брызгами дождя и тем порывом творчества в музыке, который сродни творчеству самой природы. Баллада № 1 хрестоматийная, но он её играет как-то интимно, не педалируя ничего, и если нарастает звуковая буря — то она нарастает с потрясающей естественностью. И такая радость, такой тихий свет — как после отшумевшей грозы.
Вот эта естественность, эта интимность и составляют тайну очарования в исполнительской трактовке Шопена Терентьевым. Хрестоматийные пьесы, вальсы, Фантазия-экспромт... Но эта музыка возникает как бы сама собой — она не исполнена, она родилась, она нахлынула, захватила, заполонила. И мы испытываем то, что можно выразить словом «очарованье». Тут и «очи» — очи любимой, глядящие неотвратимо (ибо в этой музыке — любовь!). И «чары», волшебство, колдовство. Вот три этюда — в первом дух взлетает куда-то к небесам, почти как у Скрябина, а во втором — непонятно, что Терентьев делает... И вдруг догадываешься: он — волхв, колдун! Он как бы медитирует, почти совсем забыв о нас, слушателях!
Вот знаменитое Скерцо № 1. Какая тревога, какой драматизм в начале! И какая победительная, умиротворённая лирика в центральной части! Но главное, как всё вместе убедительно! И тут я ещё раз осознаю, что Терентьев побеждает именно потому, что и в Шопене он чувствует родное себе, импровизационное начало. Шопен свободно обращается с фразой, с темпом, как бы давая карт-бланш и исполнителю. Цитата из Пастернака:
«Раскат импровизаций нёс
Ночь, пламя, гром пожарных бочек,
Бульвар под ливнем, стук колёс,
Жизнь улиц, участь одиночек.
Так ночью, при свечах, взамен
Былой наивности, нехитрой,
Свой сон записывал Шопен
На чёрной выпилке пюпитра.
И — без перерыва — Терентьев от Шопена перешёл к своим импровизациям, слушая которые, я думал: вот прекрасная музыка, которая рождается, чтобы тут же умереть. В этом есть что-то жертвенное. Опять Пастернак вспоминается: «аккорды, как дневник, меча в камин, комплектами, погодно...». И они, аккорды, сгорают в этом огне. Но мы успели услышать то, чего больше не будет, увидеть полёт бабочки, которая то ли сгорит, то ли улетит в неведомую даль — и нам её уже не догнать...
А что бы стоило хотя бы записать концерт — при помощи самой что ни на есть примитивной телекамеры? Умеем ли мы ценить то, что имеем?
Илья Рейдерман