|
|
   |
Это строки из стихотворения Пастернака «Быть знаменитым некрасиво». Некрасиво это особенно в тех случаях, когда вокруг твоего имени атмосфера скандала. Не мог не подумать, что именно атмосфера недавнего скандала в Оперном сыграла свою роль. В дождливую и внезапно холодную погоду, при почти полном, как всегда, отсутствии афиш (одна висела у филармонии — но так, что увидеть её можно было только при очень большом желании, потом её перевесили на освободившееся более удобное место) — на концерт пианиста Алексея Ботвинова пришёл, что называется, весь бомонд. Большой зал филармонии был заполнен до отказа. О концерте оповещали друг друга, как в старые добрые времена, — по телефону. Те, кто пришли, получили в дар Музыку.
Ботвинов вышел без обычной своей улыбки, очень открытой и располагающей. Сосредоточенный. Готовый к бою. Пианист с удачно сложившейся артистической судьбою, завоевавший мировое признание, — он, может быть, не до конца знал, как она сильна, всемирная пошлость, готовая воплотиться в любой мало-мальски причастной к власти фигуре...
И вот он играет Баха. Знаменитую «Чакону» в обработке Бузони. Играет так, что от первого до последнего такта нет ни одной пустой ноты. Играет, атакуя музыкой. Спокойно, неторопливо, но властно погружает нас в это движение в басах. Упорство! Порой даже грозное. Драматургия выстроена. Это не «красивая музыка», к тому же хрестоматийно знакомая, это движение духа. Со своими подъёмами и спадами. Вот мелодия звучит глухо и печально, она кажется ручейком. пробивающимся из-под земли, — а потом снова набирает силу. И мы слышим совершенно небесные красоты. А я невольно думаю — несмотря на всю мощь Баха! — о беззащитности этой красоты. Где был бы Бах, если бы не Мендельсон, заново открывший его, забытого на сто лет? Где был бы он, если бы не тот же Бузони, обработавший написанную для скрипки «Чакону» в романтическом духе, и сделавший её популярной фортепианной пьесой? Во времена Баха ещё был Бог — и всемирная пошлость ещё не была так сильна. Но Ботвинов играет из наших времён. Так негромко и искренне фортепиано произносит свой возвышенный монолог! А в финале — какие тяжёлые и медлительные удары по клавишам! Это не фейерверк. Это трудная победа.
А потом — Ноктюрны Шопена. Какая лёгкость, воздушность! Какая ажурность, тонкость линий! Это сны, что приснились, и, будучи записаны, стали для нас явью? Это грёзы, мечты, игра воображения? Красота так сладка, так остра, кажется, она жалит куда-то под сердце. И снова думаешь о беззащитности её. Мы побывали в раю — но как жить потом, снова оказавшись в реальном мире? Но Шопен, кажется, об этом не думает — он просто уводит нас в свой победительно прекрасный мир. Хотя и ему отстраниться от всемирной пошлости не удастся, и у него зазвучат трагические ноты. Но пока — и в Балладе № 1, очень цельно, на одном дыхании исполненной Ботвиновым, — поразительная душевная щедрость творца, разбрасывающего пригоршнями неслыханные драгоценности. Как будто побеждены и тяжесть жизни, и само земное тяготение...
И, наконец, во втором отделении — Моцарт, Концерт для фортепиано с оркестром №20 ре минор. На сцене — наш камерный, в данном случае и вправду «маленький оркестрик», которым дирижирует Владимир Дикий. И, несмотря на небольшое количество музыкантов, — он звучит полнозвучно, насыщенно, мощно. Это Моцарт после «Дон Жуана» — оперы, в которой герой играет жизнью перед лицом смерти, и в музыке появляются трагические краски. В звучании оркестра — непрерывное гудение струнных, в котором слышится что-то не только торжественное, но и грозное. Здесь присутствует то совершенство оркестрового письма, которым наслаждаешься бесконечно, даже не понимая, «как это сделано». А когда вступает фортепиано — такая свобода импровизации, тонкость и полнота чувств!
Концепция всей концертной программы Ботвинова мне видится в том, что в нашем мире — совсем не таком прекрасном, как хочется, — все же присутствуют красота и гармония. Присутствуют, привносимые творчеством гениев. Три музыкальных мира, три исторические эпохи, три варианта бытия красоты. Бах — трудное восхождение ввысь. Шопен — как бы уходящий от прямого конфликта с реальностью, уводящий нас вовнутрь безмерно прекрасного душевного мира художника-романтика. И Моцарт — как бы находящийся посередине — классик! Сальери у Пушкина говорит: «Как некий херувим, он несколько занёс нам песен райских, чтоб, возмутив бескрылое желанье в нас, чадах праха, после улететь». Может, это и есть для него решающий довод: что толку в этой красоте, возбуждающей бессильное желанье — ведь нам-то потом придётся вернуться в нашу реальность! Но слушая трактовку Ботвинова, я преисполняюсь мужества. Его Моцарт знает о трагизме жизни, о противоречиях её, — и так важно, что вслед за фортепианным соло вступает оркестр, что Моцарт — не один, что идёт совместная работа, в которой и созидается эта несравненная красота. В сущности, что есть красота? Предельное напряжение бытия. Чтобы бытие было, и чтобы было оно подлинным, — необходимо усилие быть!
Илья Рейдерман