|
|
   |
В книжном магазине на Дерибасовской мне попался на глаза альбом репродукций художника Петра Кончаловского. Перелистывая альбом, я увидел свою любимую «Сирень» и вспомнил посвященные этой картине строки Мандельштама: «Художник нам изобразил глубокий обморок сирени...».
И вспомнилось еще, что репродукция этой пахнущей весной картины, изображающей свежий, только срезанный в саду букет обрызганной дождем сирени, висела в моей каюте, напоминая в дальних плаваниях никогда не забываемую Родину...
Из-за «Сирени» Кончаловского у меня однажды чуть не случились крупные неприятности.
Было это осенью 1964 года. Судно, на котором я тогда плавал, было построено в 1961 году, и в моей каюте, как и в других каютах членов экипажа, висел портрет главы Советского правительства Никиты Хрущева. В рейсе матросы красили каюты, и во время покраски моей каюты портрет Хрущева куда-то засунули. Не найдя портрет, я повесил на его место репродукцию кончаловской «Сирени», купленную по случаю в Одессе в комиссионном магазине.
Заглянувший ко мне помполит, увидев на месте портрета Хрущева «Сирень», пришел в ярость:
— Как вы посмели заменить портрет Никиты Сергеевича Хрущева этой... этой...
Не найдя слов, он выскочил из каюты. А вечером на доске объявлений я прочитал, что на следующий день на партийном собрании будет слушаться мое персональное дело.
Но, на мое счастье, на следующий день из пароходства была получена радиограмма, где говорилось, что Никита Хрущев решением Политбюро ЦК КПСС освобожден от всех своих постов, а вместо него Генеральным секретарем Коммунистической партии Советского Союза избран Леонид Ильич Брежнев. Портреты Хрущева приказано снять, книги с его речами из судовой библиотеки изъять и с приходом в Одессу сдать в партком пароходства.
Встретивший меня на палубе помполит с вымученной улыбкой сказал:
— Вовремя вы повесили эту картинку. Вовремя...
Так я избежал неминуемого наказания...
Разглядывая альбом Кончаловского, вспомнил еще одну историю, связанную с сиренью.
Было это в Индии, в Мадрасе. Пришли мы туда ночью. После долгой и трудной швартовки я еле дотащился до каюты и завалился спать. Проснулся от бившего в иллюминатор яркого солнца и доносившихся с палубы протяжных криков. Быстро одевшись, я вышел на палубу.
Трюмы были открыты. Полуголые грузчики вереницей, один за другим, поднимаясь по шаткой сходне на борт судна, несли на плечах мешки с рисом и, подбегая к трюму, сбрасывали их вниз. Там другие грузчики оттаскивали мешки в сторону и укладывали в аккуратные штабеля. Меня удивило, что несмотря на наличие в порту всевозможной погрузочной техники, рис грузили вручную, как во времена парусного флота. Но все объяснил стивидор. Индия — страна густонаселенная. И если на погрузках риса будут работать подъемные краны, все эти грузчики просто умрут от голода...
А на корме полукругом сидели индусы-ремесленники. Одни, постукивая сапожными молотками, предлагали нашим ребятам отремонтировать обувь, другие выразительно пощелкивали парикмахерскими ножницами, предлагая постричься, а третьи выкрикивая по-русски: «Шьем рубахи, брюки!», показывали на лежащие у их ног отрезы всевозможных тканей.
В стороне от всех, установив на кнехте мольберт, работал художник — высохший старик. Он как-то странно запрокидывал голову, тряс редкой седой бородой и поминутно вытирал грязной тряпкой слезящиеся глаза.
Возле художника толпились наши матросы. Он быстро и точно набрасывал на холсте их лица, так же быстро стирал, нервно грунтовал холст, рисовал порт, стоящие у причалов пароходы и круживших над их мачтами чаек.
— Во дает! — восхищенно сказал подошедший ко мне третий штурман Иван Карплюк. — А похоже как! И недорого. За портрет всего три рупии берет.
К штурману подошел матрос Миша Крылов. Перед отходом в рейс Миша женился. Весь экипаж гулял на свадьбе матроса, но по выходу в рейс Миша ходил, как чумной. Скучал по молодой жене, и все у него валилось из рук, за что он постоянно получал взбучку от боцмана.
Иван Федорович, — обратился Миша к штурману, — поговорите с художником. Может он Одессу сделает. Знаете, обрыв на Большом Фонтане и сирень. Там в мае сирени всегда полно. Любимые цветы моей жены.
— Ты что? — удивился Карплюк. — С чего он тебе Одессу сделает? Он что, был там?
— А... Ну да... — согласился Миша.
Художник посмотрел на Крылова и спросил по-английски, что хочет этот парень.
Штурман перевел ему просьбу Миши. Художник закивал головой, заулыбался, стал мыть кисти, выдавливать из тюбиков краски и, сменив холст, начал работать.
Старик работал так быстро, так уверенно, словно всю жизнь провел под Одессой на Большом Фонтане, ловил с лодки бычков и рассматривал с моря высокий обрыв, усыпанный весной сиренью.
Закончив работу, старик показал на холст:
— Гуд?
На холсте была сирень. Растрепанная ветром, обрызганная солнцем, она смотрелась, как живая. А за сиренью — праздничное и большое — угадывалось море.
Наверное, сам Кончаловский одобрил бы эту работу.
Вечером в маленькой каютке Крылова было тесно. Даже капитан пришел. Потрогал зачем-то холст, отошел и стал рассказывать, как в апреле сорок четвертого подходил с десантом к Одессе. Сгрудившиеся на палубе бойцы, сжимая автоматы, вглядывались в родные берега, оставленные осенью 1941 года, искали за дымом пожарищ Потемкинскую лестницу и, хотя до мая было еще далеко, говорили:
— Слышите, сиренью пахнет...
На следующий день мы ждали старика. Многие захотели заказать такую же сирень. Но он не пришел.
А вскоре, закончив погрузку, мы уже отходили от причала. Ночью я вышел из машинного отделения и, залюбовавшись лунной дорожкой, протянувшейся за нашей кормой, присел на кнехт, на котором стоял мольберт художника.
Подошел радист. Он сдал вахту, но духота в каюте не давала спать и радист вышел на корму подышать свежестью моря. Вдруг радист засмеялся:
— Ну и наделала делов эта сирень! Раньше радиограммы домой давали редко. И то пару слов: «Нахожусь там-то». А сейчас — посидят в каюте у Крылова, полюбуются его сиренью и бегут в радиорубку написать: «Люблю, целую!».
Если бы слова радиста слышал старый индус! Но он и без того, наверное, знал великую силу искусства...
Аркадий Хасин