|
|
   |
Экспозиция работ Ивана Паламаря (1967 — 2011) «Вольная гавань» 8 марта открылась в галерее «Ника» (ул. Вице-адмирала Жукова, 25). Выставка, о которой художник мечтал, к которой он готовился, работы на которую сам отобрал. Но случилось так, что увидели мы ее на сороковой день после его смерти...
Экспозиция — дань его памяти. Я тоже пришёл отдать эту дань. Паламарь был одним из моих учеников: в оны годы в Одессе существовала своя частная (разумеется, скоропостижно закрывшаяся) Художественная академия, ректором которой был выдающийся художник Юрий Егоров. А я преподавал в ней гуманитарные предметы.
На вернисаже я встретил многих сверстников, соучеников, друзей Ивана Паламаря. Поразило многолюдство — всё же художники благодарный народ!
Всякая смерть — трагедия. Но смерть человека молодого, явно не успевшего сделать то, что мог и должен был сделать, — трагедия вдвойне.
Он был одним из наиболее даровитых живописцев своего поколения. А ещё — человеком необычайно обаятельным. Всем, кто с ним общался, бросалась в глаза внутренняя душевная красота, гармония — при внешней абсолютной скромности. Я бы сказал, что это была типичная славянская душа — богатая, необычайно чувствительная, но несколько рыхлая, мягкая: в ней западного человека раздражает отсутствие напористости, жесткой определённости целей. Не умеют такие люди себя подать, за себя постоять, сделать себе броскую рекламу. В трудные для него годы я его встретил в Горсаду — он продавал картины и показал мне одну небольшую, с таким очень смешным, трогательным барашком. И, со своей мягкой улыбкой, сказал: «Не покупают!».
Мне кажется, что в какой-то момент он в этой ситуации своей невостребованности отчаялся. И... изобрёл собственную, очень трудоёмкую, технику левкаса. Левкас применяется в иконописи. Но Паламарь усовершенствовал эту технику, тем паче, что ему потребовалось делать работы порой весьма больших размеров.
Он в некотором роде открыватель нового жанра. На его «иконах» — Одесса! Причём не сегодняшняя Одесса, а та, которая запечатлена на старинных открытках. Эти открытки, увеличенные в масштабе, да ещё воплощённые в другом материале, обретают монументальность, приобретают иное художественное качество. Я лишь сейчас догадался, что они мне напоминают. Мемориальные доски! Во всяком случае, «мемориальность» здесь главное. Это воспоминания об уникальном, неповторимом городе, об Одессе, какой она была (может быть, о том, что вообще — была, а теперь — перестала быть). Воспоминания — да ещё в такой «твёрдой», неподатливой для времени форме, «вылепленные» из окаменевшего материала.
Возможно, вклад художника Ивана Паламаря в нашу одессику ещё будет оценён по достоинству. И музеи будут охотиться за произведениями, представленными на этой посмертной выставке. А я стою перед единственным живописным произведением — небольшим по формату автопортретом художника. Как бы из темноты проступает лицо. Какой превосходный живописец! Боюсь, что живопись его и музеям не достанется, — она, по-видимому, вся находится в частных коллекциях. Смотришь на автопортрет. И произносишь старое, не очень понятное современникам слово: судьба.
...Проснулся ночью и вдруг стал набрасывать строки. Вот стихотворение: запоздалый дар, «приношение», которого художник, увы, уже не увидит.
Художники уходят, умирая,
Туда, куда так просится душа.
Там кисть легка. Так вот он, образ рая!
А краски там не стоят ни гроша.
Там холст — как небо. Там всему есть место.
Сбывается любовь, и ярок свет.
И мир податлив — хоть лепи, как тесто!
Там всё! И только жизни, жизни — нет...
Как выжить неуступчивым и гордым,
Когда твердят: знай каждый свой шесток?
И трудно мягким — в этом мире твёрдом.
И трудно нежным — в мире, что жесток.
На краски, что ли, денег не хватало?
Иль веры не хватало, чтобы жить?
Жизнь не дала того, что обещала?
Серебряная оборвалась нить?
Неужто, жизнь гоня, как лошадь в мыле,
Бежать за славой из последних сил?
Художника, увы, недолюбили.
А он весь этот мир земной — любил...
Илья Рейдерман