|
|
   |
На обложке маленького поэтического сборника, который я держу в руках, напечатано: «Бегать за ветром занятие более достойное, чем бегать от ветра». «Или слепо подчиниться ему», — добавлю я, завершая озорную метафору, ибо для автора этих стихов подобного варианта житья-бытья не существует.
Все свои шестьдесят пять лет, чем бы он ни занимался; повсюду, куда бы его ни заносила доля, что в родной Одессе; что в раскаленных Кара-Кумах, где вкалывал инженером на газопроводе; что в Иерусалиме, или Париже, где часто бывает, этот человек жил и живет честно и просто, и, стало быть, сплошь и рядом — вопреки общепринятому политесу, пренебрегая тем, что мы называем приятными манерами, но странным образом не только уцелевает, а еще и пишет одну за другой хорошие, добрые книжки. Имя этого миролюбивого охотника за ветром Александр Бирштейн.
Думаю, большинству читателей известно, что такое «Живой журнал». Тем, кто с этим сталкивался редко, напомню: всякий своеобразный, размещенный в Интернете дневник, хозяин которого в тайном расчете на внимание таких же «блогеров для себя» публикует, что в голову придет, — от информации о своих повседневных трудах и хлопотах до путевых заметок, от фоторепортажей до ссылок на какие-то источники, кажущиеся ему безумно интересными; от публицистики до любовной переписки и так далее, и так далее, и так далее. Так вот, я долго не мог сообразить, отчего в моем ЖЖ (я тоже грешу этим) так мало посетителей, а записи Бирштейна в таком же журнале читают и комментируют десятки людей. И только когда взялся за его тексты всерьез, начал перебирать их один за другим, все подряд, ничего не пропуская, вдруг понял, в чем тут дело. А дело в том, что Бирштейн живет, как пишет, и пишет, как живет. Помните Окуджаву? Песенку «Исторический роман»? «Каждый пишет, как он слышит, каждый слышит, как он дышит. Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить...». Это, поверьте мне, — и о Бирштейне. Попробую более внятно объяснить, что я имею в виду.
Вот ведет, например, свой интернет-дневник талантливый писатель и актер Гришковец. Каждая страничка разнообразно интересна. Но сразу ясно, что это фрагменты будущей повести, где все выверено и вылизано до чистоты, и как только автор сочтет объем написанного достаточным для издания, тема будет закрыта, а спустя месяц-другой на прилавках появится новая книга. В этом, конечно, нет ничего дурного. Но мне ближе Бирштейн, живущий в принципиально ином измерении. Его ЖЖ не предназначается для печати. Это, понятно, может произойти и, бывает, случается, но само по себе, спорадически, незапланированно, как падает плод, если созрел, и пришло для него время покинуть ветку. Бирштейн ни разу не находил на своей длинной жизненной дороге битком набитого купюрами кошелька, и потому, если печатается, то благодаря участию в этой богоугодной затее кого-либо, настроенного с ним на одну волну, но более свободного в средствах. Однако находятся такие люди не так уж часто. А «Живой журнал» всегда под рукой.
Что бы ни попадало в поле зрения Бирштейна, что бы, большое или малое, ни привлекало его внимания — грустные городские ландшафты, восхитительные старые здания, творческий вечер во Всемирном клубе одесситов, симпозиум в литмузее; старый знакомый, неожиданно выплывший ниоткуда, после года пребывания в зоне значимого отсутствия; пирушки с парижскими друзьями; особое выражение физиономии любимой собачонки, удачно схваченное мобильником; художественная выставка, где каждый второй автор — товарищ и брат; дружеская попойка в уличном кафе «У Джамбула» на Александровском проспекте, где подают самый дешевый, но и самый лучший в городе шашлык; внезапный пейзаж, пропитанный водяной пылью, или крыши, усыпанные легким сухим снегом, ~ все это и еще многое становится репортажами, строчками, абзацами, эссе, целыми сюжетными страницами в бирштейновском ЖЖ. Но самое главное состоит в том, что эти, как выражаются интернетские профи, «посты» то и дело перемежаются у него отрывками прозы, мягкой, теплой, нежной, очень одесской и очень подлинной, без пошлости и вульгарных острот, свойственных, к сожалению, графоманским опусам, эксплуатирующим наш, местный материал. А кроме того, и это, может быть, еще важнее, его «посты» час от часу взрываются стихами, абсолютно, до неприличия не похожими ни на какие другие, да что там — и вовсе на привычные глазу рифмованные тексты, но именно этим и вызывающие восхищение.
Во вступлении к своему последнему сборнику — «65», из-за появления которого на свет я и начал этот разговор, Бирштейн то ли посетовал, то ли усмехнулся, заметив, что к его поэтическим опытам лишь однажды было написано предисловие, да и то в нем не сочли нужным процитировать ни одного стихотворения. На этом основании он стеснительно допустил, что, возможно, и на сей раз критику не на что будет сослаться — возможно, стишата слабенькие, так себе. Нельзя не простить Бирштейну некоторую манерность этих слов, творчеству его совершенно не свойственную. По меньшей мере, потому, что он, как ни парадоксально это звучит, в целом прав. Стихи его чрезвычайно трудно цитировать или разбирать по косточкам. Они не поддаются изъятию или придирчивому анализу, оттого, что, если можно так выразиться, идентичны автору. Уже было сказано, что он в своей крученой-верченой жизни равнодушен к правилам банальной житейской игры; спокойному, размеренному, «обеспеченному» быту. Точно так же и его стихи не подчиняются известным, общепринятым правилам стихосложения. Они, будучи вкрапленными в ткань «Живого журнала», кажутся фрагментами непрерывного, негромкого, с хрипотцой, монолога Бирштейна, адресованного всему белому свету и никому конкретно; его внутреннего монолога, для которого ответные реплики не так уж важны, хотя, если они случаются, он вступает в диалог дружелюбно, без досады и раздражения.
Эти стихи еще недавно органично взаимодействовали там же, в журнале, с отдельными главами уже опубликованного писателем романа воспоминаний «Я и мой папа», полного тепла, нежности, безошибочно увиденных деталей; точно, одним росчерком пера схваченных характеров; написанного сочным, живым, «неправильным» языком одесского двора, которым Бирштейн владеет в совершенстве и который мастерски преобразует в чистую литературную речь. Проза эта, романом не исчерпанная, и сегодня выглядит здесь выразительным бытийным фоном, на котором расцветали и расцветают странные стихи, которые вполне могли быть сочиненными одним из многочисленных персонажей Бирштейна. Да так, собственно, и случилось. Ведь с каждой страницы его романа смотрит на нас он сам, веселый и взлохмаченный мальчишка-сочинитель, «хулиган с нашего двора», способный, когда засвербит в носу и похолодеет под ложечкой, а глаза затуманятся горячей влагой, вдруг заговорить стихами, самозабвенно и не заботясь о том, какое впечатление производит на других.
Я все-таки рискну привести здесь, противореча себе, что-нибудь из Бирштейна. Наугад, не занимаясь поисками наиболее эффектных мест. Ну, вот, например, — целое стихотворение. Не знаю, согласитесь ли вы со мной, но, по-моему, оно восхитительно неправильное и щемяще талантливое.
«А я прошелся бы по голоду,
там, где и дрался, и был бит...Поправит кто-нибудь:
— По городу...
— Но этим только оскорбит.
По городу... Какие трудности?
Иди себе... Светло, тепло...
А так. Ведь даже не по юности...
По детству! Это тяжело!
Я помню — выпрошенный загодя — подарок... Впаяна рука
в ломоть ржаного с горкой сахара и постным маслицем слегка...
Нас созовет соседка:
— Малые! — И даст коробку домино...
А молодые папа с мамою сбегут украдкою в кино».
Книжка Бирштейна невелика. Всего полсотни торопливо, без особых изысков сверстанных страничек. Но, погрузившись в нее, если, конечно, достанете, вы почувствуете, будто у вас в руках бесконечно длинное поэтическое повествование, внутренне разнообразное, сильное, с бессчетными реминисценциями; размышлениями о бытии, опрокинутом в быт, на манер вставных притч на шекспировские мотивы, где великое и неприкосновенное ошарашено, если хотите, расхожей современной лексикой, подано в сюжетном смысле наоборот, и оттого стало грустновато-смешным и печально-поучительным.
Стихи Бирштейна, извлеченные из ЖЖ, новые и старые, будучи собранными под одной обложкой, огорошивают. Так нельзя писать. Его строфы текут, спотыкаясь, иногда пренебрегая принятым размером, иногда обрываясь на полувздохе.
Отчего-то вспоминается «Сталкер» А. Тарковского. Помните, как выглядит территория, по которой медленно, опасаясь попасть в ловушку, перемещаются четыре человека? При этом они говорят, говорят, говорят, и оттого еще тягучее панорамирование камеры по каким-то старым фундаментам, заброшенным комнатам, где кафели залиты стоячей водой, сквозь которую едва проступают шприцы, бутылки, мятая, раскисшая бумага — мусор, сопровождающий человеческое общежитие. И постепенно начинает казаться, что медленным, мучительным движением съемочного аппарата передается внутреннее течение мыслей персонажей, куда более значительное, чем произносимое ими вслух. Очень похожим на это философское путешествие по зоне мне кажется вообще все творчество Бирштейна, с его ЖЖ, неровным слогом, романтическими взлетами и сниженной публицистикой, сосредоточенностью на мелочах и умением узреть строение мироздания в перипетиях жизни коммунальной квартиры; с его прозой, согретой любовью к героям; стихами, адресованными себе и только себе...
Странная штука: собирался написать о поэтическом сборнике Бирштейна, а вышло — о нем самом. Его пророчество загадочным образом сбылось. Против моей воли. О стихах опять-таки — лишь полслова. О нем же — вон сколько! Но, может быть, это и хорошо. Ведь Бирштейн и стихи его неразделимы. Не дожидаться же, право, гражданской панихиды, как принято в нашем приличном обществе. Любить, все-таки, нужно живых.
Валерий Барановский. Кандидат искусствоведения