|
|
   |
На момент написания этих заметок самым ярким спектаклем в фестивальной программе выглядит «Морфий» — постановка Владимира Панкова по одноименной новелле М. Булгакова, представленная московским театром Александра Калягина «Et cetera»...
Одни зрители едва выдержали громыхающее и головоломное (в буквальном смысле) зрелище. Иные не высидели, причем речь о заядлых театралах. Но в целом зал был в восторге. Одесские же режиссеры, которых я спрашивала, комически ежились, клялись: «Никогда не стану колоться!», — либо вопрошали: но ради чего весь этот... цирковой эквилибр?! Хочется ответить в меру моего понимания, оценив достоинства спектакля и отметив его слабости.
Спектакль В. Панкова действительно преисполнен достоинств. Безупречная пластическая выучка, безукоризненное пение вживую оперных партий — драматическими актерами. Ювелирная точность режиссерского рисунка и гибкая податливость актера — идеальной марионетки, в каковой, собственно, и нуждается театр представления. Перед нами театр представления, театр пластической метафоры, театр карнавального гротеска, это несомненно. В данном случае творческий результат адекватен притязанию, замысел находит оптимальное воплощение, талант в постановщике налицо. Опасный талант режиссера-шоумена с преизбытком фантазии. Подобные спектакли — они ведь, как стиль барокко в архитектуре: с первого взгляда — восхищает, со второго — утомляет, с третьего — раздражает, и начинаешь искать духовной составляющей, наличие которой, к примеру, в изысканном ангеле Лоренцо Бернини как-то сомнительно...
Вот и у меня с первого просмотра — смотрела дважды, — возникло ощущение, что пышные, мятущиеся, конвульсивные прикрасы барокко водружены на здание без фундамента. Со второго просмотра вникла: база таки есть, вопрос: насколько основательная?
Ведь первая же пластическая заявка — с притязанием на шок: доктора Полякова (Антон Пахомов), направленного в начале 1917 года на работу в российскую глушь, плотно окружает массовка — символический народ, и народ этот весь в гулаговских ватниках, кирзе и ушанках. Если это заявка на будущее, то при чем здесь земский врач Сергей Поляков?..
Родство интеллигента Полякова с народом-страдальцем заявлено, однако, напрямую: брошенный любовницей доктор заливает душевную рану водярой, а народ ему наливает, затирая при этом своей массой так, что субтильный интеллигент с трудом пробивается из толщи. Это — одно из множества ненавязчивых пластических иносказаний в спектакле. Не столь броское, как, например, другое: постоянно присутствующий на сцене оркестрик... кстати, зачем он здесь? подыгрывать видениям Полякова, в которых является любовница, оперная этуаль? или он вроде античного хора? а может... вот это: «всем сердцем, всем сознанием слушайте музыку революции»? — так вот, оркестр однажды выстраивается в процессию, несущую над головой контрабас, как лакированный гроб, и мы смекаем: раз Поляков прибег к инъекции морфия — смерть его не за горами. Или: над головой оперной дивы народный миманс поводит, словно опахалами, лопатами, напоминая нам о «пролетариате-могильщике»...
...Полякова мучают невралгические боли, и фельдшерица Анна Кирилловна (нар. арт. РФ Татьяна Владимирова) — о, эта русская женская жалостливость, — колет страдальцу морфий. Вкусив эйфорического забвения, юный доктор ищет его вновь, чтобы изгнать из воображения коварную диву, оперную Амнерис. Та, однако, неотступно преследует его своими ариями, не в памяти, так в наркотических галлюцинациях, причем народ ей подпевает.
Но как же преображается на наших глазах этот темный народ, являя множественность ипостасей! Вдруг он сбрасывает ватники, оголяя торсы: мачизм под сермягой, неукротимое буйство, агрессия плоти, чреватая беспределом Стеньки и Емельки! А вот он повязывает на головах белые рубахи, заводя рукава на затылок, и перед нами уже солдаты колониального войска в жарких странах, — расшифровывать ли аллюзию? К финалу повествования народ, изъясняющийся партиями из «Аиды», вообще преобразится в древних египтян — это оправдано галлюцинациями Полякова, видениями Амнерис-возлюбленной, — и последнее превращение выведет историю Полякова в параметры вневременные, намекнув, что данная личная трагедия универсальна, ни от каких революций и властей не зависима, и что все, называемое нами «культурой» и «вечными ценностями», на деле весьма относительно и человека от вселения беса не спасает...
Как в Полякова вселяется бес морфинизма и как он соотносится с бесами, одновременно обуявшими Россию, вот, представляется мне, в чем пафос спектакля «Морфий». Разве «мировая революция» и «воспитание нового человека» любой ценой — не тот же диавольский наркотический дурман?
«Врачу, исцели себя самого»! Главный связующий штрих: Поляков — доктор. Врач: спаситель, податель надежды. И если он — болен нравственно, то что говорить о социуме? И вот тут — гвоздь в кирзовом сапоге этого яркого спектакля. Разберемся, что же досаждает...
Сценография Максима Обрезкова точна убойно, емка до бесконечности вмещаемых смыслов. Сцена по периметру обнесена дощатым забором, из которого выламываются тяжелые скамьи, — все по Булгакову: «Русь — страна деревянная, нищая и... опасная...», — ну, сиречь, по Достоевскому, нашептывающему булгаковским героям в их кошмарах. Скамьи могут стать нарами, операционным столом (на просцениуме расставлены обшарпанные эмалированные ведра — и сельская больница налицо), клеткой, триумфальным помостом, ванной...
Картины деградации Полякова пластически разработаны поразительно. И попробуйте возразить, что-де не по Булгакову: «Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп», — так отмечает герой новеллы свои наркотические ломки, а персонаж Антона Пахомова не единожды — пожалуй, даже избыточно, — блистательно переводит эту словесность на язык телесности, носясь по сцене в спущенных штанах, и поникая, и корчась, и восставая после укола, словно оживляемый Франкенштейн или кодированный зомби. Впечатляет настолько, что и впрямь зарекаешься: «Никогда не уколюсь». А эти мелодекламации, срывающиеся в гротескный рэп!..
Картина человеческого вырождения развернута в эманациях сидящей в интеллигентском сознании «культуры»: арии и хоры из «Аиды» исполняются с изяществом припрятанной иронии, с легким оттенком комментирующего стеба. И отдадим должное отменному меццо Ирины Рындиной — Амнерис. Как и отменной игре Татьяны Владимировой — корявой, стареющей, сермяжной (все — вопреки Булгакову) Анны, с которой Поляков сожительствует ради дозы...
...Имея дело с подобным шоу-театром, я люблю наблюдать в нем математику режиссуры, — меня, подобно одной булгаковской героине, восхищает все, что классно сделано. Вот сцена, в которой Поляков жжет в ведре газету с анонсом «Аиды», — смотрю вторично: ни на йоту отклонения, жест и пауза расчислены до наносекунды. Вот так же актер зажигает спичку, столько же мгновений она разгорается в его руках... у них в «Et cetera», похоже, и спички выдрессированы! Таковы уж тонкости театра представления: вот так когда-то я наблюдала, с какой безупречно отработанной органикой дергается из вечера в вечер в спектакле Жолдака нога Кармен, увлекаемой насильником...
Да, но к чему же весь «цирк»? Что в нем тревожит? А вот что. У Булгакова доктор Поляков повествует нам историю своей болезни через посредника, рассказчика — доктора Бомгарда, в руки которого попал дневник погибшего и который решил опубликовать записки во всеобщее назидание. Бомгард возник из «Записок юного врача», он несет в себе то лучшее, что было в русской интеллигенции, — долг и честь: его жизнь — это «боевой пост, где я один без всякой поддержки боролся с болезнями, своими силами, подобно герою Фенимора Купера, выбираясь из самых диковинных положений»...
В спектакле Владимира Панкова подобное начало не противопоставлено центральному герою — тоже врачу. Сергей Поляков здесь — центр вселенной, и он безволен, он податлив пороку, он лишен мужского начала, он несамодостаточен, он, в конечном счете, не вызывает уважения. И напрашивается у меня, в соотнесении Полякова с гулаговским ватником, формулировка сверхзадачи спектакля: вся эта революция с последующим ГУЛАГом оттого и стала возможной, что русская интеллигенция — говно, как сформулировал В. И. Ленин...
Так ли это, дискутируйте сами. Во всяком случае, ломки мучают нас до сего дня. И наши хирурги-спасители превратились в мародеров. Кто объяснит — почему?..
Тина Арсеньева