|
|
   |
Не хотелось бы выглядеть кокетливым пессимистом, утверждая, хотя это чистая правда, что большая часть жизни уже позади. Так уж случилось. На оставшиеся мне годы пришлась война, полная дискредитация нравственности, олигархический капитализм, много иной мерзости, и совершенно не успокаивает то, что это, если взглянуть с другой стороны, отчетливые признаки мучительного кризиса, вслед за которым, надо надеяться, начнется выздоровление. Пусть медленное, с острыми, длительными рецидивами, и короткими, мучительными ремиссиями, но, все-таки, выздоровление; реанимация всего того, чем всегда была ценна человеческая личность, — категорий чести, достоинства, жертвенности, сострадания, сочувствия, любви, во всем многообразии и всей их полноте...
К чему это прекраснодушное предисловие? Да лишь к тому , что спектакль, который мне посчастливилось однажды нежданно-негаданно увидеть, вызвал неодолимое желание, приходящее ко мне, признаться, теперь не так уж часто, не скулить по поводу несовершенств окружающей нас мерзкой натуры, а назло всему жить и что-то, засучив рукава, делать, дабы привести ее, натуру эту, хотя бы в общих чертах в некоторое соответствие Божьему замыслу.
Представляю себе, какой шум поднялся бы в прессе ну, скажем, в восьмидесятые-девяностые годы, когда бы этот спектакль появился тогда. Нет, конечно же, театралы никуда не делись, и какая-никакая критика по-прежнему существует, даже некоторые газеты выходят в свет, хотя их, разумеется, мощно потеснил интернет. Но атмосфера ожидания театрального чуда, которым любой из больших городов — что Москва, что Киев или Одесса — в свое время буквально жил, повыцвела, поизносилась. Иначе о «Монологе для тихого голоса» Геннадия Скарги по пьесе Игоря Божко говорили бы на всех перекрестках, не ограничиваясь «лайками» в социальных сетях и восторженными репликами в Фейсбуке, понятными только узкому кругу «френдов».
Мне долго не давала покоя загадка — откуда родом Карина Шрагина-Кац? Я имею в виду ее происхождение в сфере искусств, генезис по линии актерского мастерства, причем проявляющийся не только в использовании определенного сценического инструментария, но — в ее мировосприятии, философии образотворчества в целом. Но к окончательному выводу пришел, лишь когда прочел на афише спектакля, что авторы его ставили в жанре «психологической клоунады». Тут все утвердилось на своих местах. Передо мною была клоунесса. Не актриса, избравшая для себя подобное амплуа, хотя и этого хватило бы с избытком, а Личность, в которой серьезное естественным образом сочетается с ироническим, лиризм с драматичностью, улыбка орошается слезами, смех слегка горчит несчастьем, самоотверженность чуть отдает безумием, а комедийное пробивается в родовых муках из недр житейской трагедии. И в этом смысле исполнительница главной и единственной роли в этом спектакле поразительно напоминает Мазину, главную актрису и любимую женщину Федерико Феллини.
Пусть скажут, что я преувеличиваю. Мне это безразлично. Я все равно вижу поразительное ментальное сходство между Кабирией и нашей героиней — и в иссушающем душу и тело накале чувств, когда сор посторонних взглядов, случайных касаний, досужих слухов испаряется, соприкоснувшись с этой раскаленной добела субстанцией безо всякого следа, и в девственной чистоте чувствований, переживаний, свойственных самой природе всякой любящей женщины, будь она провинциальной модисткой или самой Сарой Бернар. А облик белой птицы, мечущейся в черном омуте сцены и выбирающейся, наконец, из него к свету, к залу, битком набитому сочувствующими ей зрителями, у которых, если они люди, глаза давно на мокром месте, вызывает в воображении беззащитную улыбку, несмело проклевывающуюся на лице Мазины в финале «Ночей Кабирии».
Все это стало возможным, потому что Карине Шрагиной-Кац было что играть. Игорь Божко, всесторонне и многообразно талантливый человек, художник, композитор, режиссер, актер, на мой взгляд, еще и отличный писатель. Его психологическая проза основана на глубоком знании человеческой природы, которое пришло к нему, так сказать, эмпирическим путем. Вряд ли была бы продуктивной попытка разобраться в этом феномене в вынужденно коротком эссе. Скажу лишь то, что я не знаю ни одного слоя социума, где Божко, взбреди ему этакое в голову (и ведь взбредало!), не оказался бы в кратчайшие сроки настолько своим, чтобы обрести право и накопить достаточно интимных знаний для адекватного отражения быта этих людей, — в живописи, прозе или стихах. До сих пор помню его захватывающе интересное видеоисследование жизни бомжей. Чрезвычайно силен Божко в описании и литературном анализе маргинальных состояний. А вот теперь он оказался автором первоклассного, глубокого, умного, полного прицельно точных психологических наблюдений монолога женщины, который можно было бы назвать «Мольбой о любви».
И тут я снова проведу параллель, которая кажется мне вполне уместной. При том, что чувство любви и все его, если можно так грубо выразиться, «модификации» были и остаются одной из наиболее широко изучаемых проявлений человеческой психики и состояний души, каждая эпоха предлагает нам некие образцы любовной поэзии, драматургии, прозы, которые остаются с нами до гробовой доски. Для меня такой непревзойденной драмой стала пьеса Александра Володина «С любимыми не расставайтесь». Финальный крик-плач упрятанной в психиатрическую лечебницу любящей женщины «Я скучаю по тебе, Митенька!» я слышу вновь и вновь, стоит только мне вспомнить этот спектакль или появившийся позже фильм и задуматься о том, какие неожиданные слова оказываются (в отличие от бессчетного числа выспренних, пафосных, надрывных признаний), абсолютно точно, на прецизионном уровне, отражающими существо подлинных человеческих переживаний. Так вот, сценический текст Божко в этом плане ничуть не слабее володинского.
В общем, повторю это, актрисе было что играть. Не знаю, кто (не режиссер ли?) придумал ее сценический костюм — длинное белое платье, рукава которого протянулись до пола и вяло стелются по нему, но, облачившись в эту странную, ослепительную оболочку, героиня погружается в пульсирующее переменными ритмами, пронизанное агрессивно взаимодействующими силовыми линиями сюжетное пространство, где одеяние ее становится столь же полифункциональным элементом сценографии, как знаменитый занавес Боровского в любимовском «Гамлете». Этот превосходно придуманный костюм «работает» безотказно. С помощью его рукавов, наделенных бесчисленным количеством степеней свободы, с легкостью имитируются то смирительная рубашка, то крылья птицы; то передается рисунок движений танцовщицы, то захлестывает сцену бытовая, простынная круговерть...
Было бы совершенно непродуктивным цитировать текст Божко, пытаясь разобраться в том, как сыграны актрисой те либо иные возникающие в ее воображении ситуации. Достаточно сказать, что она пребывает почти одновременно в нескольких измерениях. В психиатрической лечебнице; дома, в банальной обстановке, способствующей пространному, с мельчайшими подробностями повествованию о том, что обычно случается между мужчиной и женщиной в любой семье; в символическом, ирреальном, отдающем сказкой мире, откуда так больно возвращаться и в свой дом, и в палату клиники.
Карина работает виртуозно. Моноспектакль — дело трижды непростое. Никакой помощи от партнеров. Минимум постановочных ухищрений. Ноль декораций — стул не в счет. Громада сложнейшего текста, который настолько хорош, что просто корежится, как живое существо, от любой отсебятины. Непривычное одиночество перед зрительным залом. И полный уход в себя. То есть, в чужую жизнь, которая отныне и навсегда останется и твоей, ибо прожитое на такой сцене по какой-то гримасе психики становится и твоей собственной биографией, бывает, настолько прочно сплавляясь с реалиями твоей жизни, что одного от другого не отличить.
Впрочем, наблюдая за происходящим на сцене, я не мог отделаться от ощущения, что какие-то из перипетий, выпавших на долю героини в предписанном ей сюжете, на молекулярном уровне совпадают с действительно ею пережитым. Кажется, что когда-то нечто подобное происходило и с ней. И нечаянная влюбленность, и привыкание к фанабериям своего мужчины, и понимание его творческой крупности в нелепом сочетании с жалкими, мелочными слабостями, и даже охлаждение или измена, всплывшие за пределами его жизни, но оттого не ставшие менее болезненными и страшными. Все то же самое — «Я скучаю по тебе, Митенька!»
Но как все это делает прекрасная актриса, о существовании которой я — увы! — узнал впервые! Какая нервная, дерганая пластика сопровождает каждое ее слово под сводами больницы, жестко отделенной от иных уровней сюжета резкими звуками лечебного электрошока(?). Сколько достоверности в непрерывном ее коловращении по сцене, в постоянно перетекающих одна в другую позах; череде мимолетных стоп-кадров, запоминающихся, как моментальные фотографии; в ритмических изломах бесконечного, крайне выразительного миманса, беззвучной мольбе клоунессы, пытающейся достучаться до наших сердец. Описанного хватило бы с лихвой даже в том случае, если бы текст Божко бесстрастно, по-дикторски звучал из динамиков. Но героиня произносила его сама.
Не знаю, как кто, а я при этом испытывал наслаждение. Скажите, сколько раз вам доводилось бывать на спектаклях и, усилием сдерживая себя, слушать и слышать милейших актрис, которые плохо понимали, что говорят и о чем вообще идет речь на сцене. В данном случае мы столкнулись с актрисой-событием. Она была полноправным соавтором драматурга, ибо, располагая только, повторяю, возможностями миманса, в отсутствие партнеров, которые помогли бы продемонстрировать всю доступную ей актерскую палитру; пользуясь, помимо сценодвижения, лишь инструментом голоса, но виртуозно модулируя силу звука, интонационно безошибочно подчеркивая смысл произносимого, понимая все нюансы движения образа, слившегося с ее собственным «я», сумела сыграть многогранно и емко судьбу женщины, чья любовь простирается далеко за пределы обыденного, одолевает безумие, вновь погружается в него, каким-то чудом воспаряя к некоему непостижимому нашим земным умишком абсолюту.
И как же повезло Карине Шрагиной-Кац, что режиссером спектакля стал Геннадий Скарга, который явил себя умным и тонким постановщиком! Он был виден там, где хотел, чтобы его заметили, не более того. Свет (превосходная Лиза Копнина), звук (отличный звукооператор Алена Киреева), музыка, пение, стихи, Сен-Санс («Умирающий лебедь»). Какие-то штрихи, акценты, намеки. Но и, конечно, — героиня, рядом с которой он, судя по всему, шел по тексту так близко, так плотно, словно и сам порою превращался в женщину...
И наконец, возвращаясь к Карине (позволю себе некоторую фамильярность), я просто обязан заявить, что для нее нужно писать персонально. И ставить. Быть может, ограничиваясь моноспектаклями. Пусть их будет немного. Скажем, с пяток. А много ли было у гениальной Мазины ролей, по которым ее запомнили? Три-четыре. Не больше. Но она вошла в историю киноискусства.
А теперь самое последнее. Спектакль многозначен. Иначе и быть не могло. Даже маленькая его афишка, изобилующая выражениями «анатомия любви», «психологическая клоунада», «эксцентрическая трагедия», «гротескный психоанализ», свидетельствует о том, что сделанное
Г. Скаргой с его единомышленниками оказалось настолько свежим, внезапным, не укладывающимся в прокрустово ложе псевдотеатра какого-нибудь Гришковца, что авторы и сами слегка растерялись перед задачей идентификации своего детища. Не буду мудрствовать и я. А поскольку пьесу для тихого голоса Скарга усилил символическими стихами француза Жака Превера, приведу их здесь полностью, дабы вы, если заглянете 11 марта в Терминал-42 на Малой Арнаутской, где Карина снова будет играть в своем «Монологе...», сами поразмыслили о том, к чему все это было и что бы означало на самом деле.
Чтобы птицу нарисовать,
Сначала рисуют клетку.
И ставят картину в лесу иль в саду,
Где клен дружелюбно протянет ветку.
Потом на портрете для красоты
Рисуют полезное что-то для птицы,
И ждут, затаив дыхание, ждут.
Ждут, что птица должна появиться.
И птица появится... Через год?
Иль прямо сейчас? — Не имеет значенья!
Когда прилетит она, наконец,
Цену поймешь своего творенья.
Когда же в открытую дверцу зайдет,
Художник неслышно закроет клетку,
Сотрет все прутья и подберет
Для птицы самую лучшую ветку.
И он нарисует солнце в листве,
И лета зной, и ветра прохладу...
И будет ждать, когда, наконец,
Птица ему запоет в награду.
И если она молчит, это знак,
Того, что картина выходит плохая.
Но если только она запоет,
То значит, душа у тебя — живая.
И можно выдернуть из хвоста
Перо осторожно у этой птицы,
И имя с гордостью написать
В самом низу страницы.
Валерий БАРАНОВСКИЙ. Кандидат искусствоведения