|
|
   |
Предыдущая часть здесь.
Что делают в дороге светлейшие умы туристического агентства, желающие создать новый качественный продукт для своих клиентов? Желающие спасти предприятие, тонущее в водах мобильных дешевых приложений по поискам билетов и отелей? Вот как они себя ведут, прокладывая лучший маршрут по 46-й параллели из Одессы через весь мир и обратно? Рассматривают, подмечают, запоминают, восторгаются?
Конечно! Соцсетями.
Русанов открыл Фейсбук. Не то чтобы он был преданным поклонником виртуальной жизни, но времена обязывали. Сейчас если ты не активничаешь, а именно — не лайкаешь и не комментируешь других, не постишь улики своих жизненных достижений и глубокомысленных рассуждений о судьбе мира и соседа дяди Васи, тебя вроде как и не существует. И любые вопросы там решаются быстрее, чем в реальности.
— Давай кофе попьем. Дело есть.
— Напиши в Фейсбуке.
Так однажды утром ответил отец — и он туда же.
Прокрутил ленту. Все как всегда. У кого праздник, у кого конец света. Русанов мало кого комментировал, зато щедро лайкал. Вступать в дискуссии времени не было, а может, просто высокомерие не способствовало — вот еще, с ботами ссориться. Даже если и не с ботами. Если человеку приходит в голову мысль о том, что драться можно комментариями в интернете, то он уже наполовину бот. Или был таковым всегда. Всего одна полезная рука, одна нога, полмозга. «И полсердца», — добавил сам себе Русанов и улыбнулся ностальгически. Подбирались к молдавской таможне.
Предыдущий раз был тут двадцать лет назад. Точнее, девятнадцать лет и десять месяцев. На свадьбе однокурсника. Родители невесты хоть давно уже и переехали в Кишинев, сочетать браком молодоженов решили по всем канонам традиционной молдавской свадьбы в деревне у бабушки. Все попытки Лешки и его теперь уже жены Таньки отметить событие в Одессе пресеклись категоричным аргументом — бабуля скоро умрет. Это «скоро» длится почти два десятка лет, Русанов каждый раз при встрече с другом в шутку переспрашивает.
Выпускали из Украины долго, а впускали в Молдову быстро. Паспорта проверили, уточнили, не везут ли с собой наркотики-оружие, и автобус тронулся в путь. Фейсбук пришлось закрыть. Роуминг. А это уже безумие — читать все это за такие деньги. Тем более, родина, то есть, компания в опасности.
Пробегая взглядом по зеленым степям и верхушкам диких яблонь, Русанов вдруг вслух рассмеялся. Вспомнил эту свадебку, свою с горем пополам отыгранную роль свидетеля, ворника по-местному. И дружку, свидетельницу. Черноглазую длинноволосую ведьму Ольгу. Как он тогда в нее влюбился! На весь следующий семестр голову потерял.
Как же то село называлось? То ли Бунец, то ли Бубенец.
Он, как дикарь из каменных джунглей, восторгался каждой деталью, каждым необходимым для дальнейшей счастливой семейной жизни ритуалом. Шалаши в огороде, тарелки в четыре этажа на столах, вино в кувшинах, водка в графинах. Обычная питьевая вода на такой свадьбе — роскошь, деликатес и дефицит.
— Бэдикэ*, дай сигаретку!
Не успел он опомниться, Ольга уже залезла двумя пальцами в его правый карман брюк, достала пачку, одну сигарету, и ему как раз хватило времени прийти в себя и протянуть зажигалку.
Не с первого раза, но пламя вспыхнуло, и красотка подмигнула.
— Готовься, бэдикэ, я хорошо танцую.
— Я тоже.
— Ты еще даже не понимаешь, что такое здесь означает хорошо танцевать. Ты же из Одессы?
— Да.
— Слушай во всем меня. Тут у нас со свадебными правилами строго. Без самодеятельности. Не подведи.
И убежала за шалаш курить, от родителей прятаться.
За первый тост выпил водки. Полстакана. Граненого. Понял, что так далеко не уедет. Полминуты не прошло, после отца жениха отец невесты встал речь произносить. После мама, тети, дяди, практически непрерывно, один за одним. Русанов перешел на вино. Заедал всем подряд.
— Это мититеи. Это карнацеи. Это галуши. Ты кушай-кушай! — он вздрогнул, когда со спины подошла Ольга, прижалась грудью к нему, обняла его левой рукой за плечо, а правой указывала на тарелки. Как же хотелось съесть это все!
Вспомнил, как разносили подарки гостям. Странное дело — гостям. Калачи, а с ними вдогонку и сервизы, и чайники, и сковородки, и полотенца. Посаженным родителям, нанашулам, кажется, четыре мужика вынесли холодильник. И даже ему достался то ли плед, то ли ковер. Куда он его дел потом? Уже и не помнится. Но вроде домой довез.
А потом они танцевали. Он с Ольгой в паре. И на скамейках, и на стульях, и кружили по шалашу, а потом по огороду, исполняя такие па, на которые Русанов и не мог себе представить, что был способен. Ольга подпевала всем песням. Черная смоляная прядь падала на лицо, а он отводил ей волосы рукой и чуть задерживал пальцы у мочки ее уха. Глаза Ольги коварно блестели и играли с ним, то подмигивая, то равнодушно отлетая в противоположный конец шалаша, где стояла кучка местных друзей жениха.
— Че фак драший!**
Пожилой дед, сидящий рядом с ним, опирался дрожащей ладонью на деревянную трость и все время комментировал их танцы, когда Русанов и Ольга возвращались за стол. А однажды добавил:
— Фрателе, ворбэ лунгэ сэрэчие омулуй.***
Ольга перевела. Что он имел в виду? Какая бедность? У него родители — важные люди.
Звон в его ушах нарастал, голова кружилась от вина, от танцев, от близкого дыхания неутомимой молдаваночки, но сдаваться он не собирался.
— Пьяный? Устал? — долго глядя в глаза, прошептала она, когда музыка на мгновение стихла.
— Не дождешься! — крикнул вспотевший Русанов, схватил новый стакан с кровавым вином, залпом вылил в обезумевший организм и с первыми аккордами следующей мелодии увлек ее за руку в новый дикий пляс.
Утром думал, что умер.
Глаза открыть не мог, тупая боль сдавила виски, в горле пересохло. Его положили в большом доме в кухне, рядом по комнатам спало еще с десяток гостей, кто на полу, кто вповалку на диване, а невеста с женихом ночевали в гостевом домике, чтобы им, наконец, никто не мешал в первый раз в их брачной жизни. Русанов вспомнил, как услышал чьи-то шаги и тихо прошептал: «Пить». Когда открыл глаза, увидел Лешкиного младшего двоюродного брата. Маленький, щупленький, лет семи. Тот подошел к кастрюле, зачерпнул железной кружкой, выпил сам жадными глотками до дна. Еще раз зачерпнул, подал Русанову. Он приподнялся на одном локте, запрокинул голову, поднес к губам кружку. И снова чуть не умер. Там было белое сухое вино.
— Ты что пьешь? — рыкнул он на пацана.
— Мэй! А другого ничего в доме нет. Ты ж пить просил. Вот и пей. Не хочешь — не надо. Я пошел в футбол играть.
А потом отмечали второй день. Не тише первого. Конечно, с песнями, танцами, водкой и вином. Снова чуть не умер.
После свадьбы Русанов приезжал еще раза три-четыре в Кишинев в гости к родителям Таньки, под предлогом посмотреть город, но больше, чтобы встретиться с Ольгой. Та училась в Кишиневском государственном университете на экономическом факультете и жила в общежитии.
Русанову, живущему в огромной сталинке с мамой и папой, имеющему свою отдельную комнату и каждый раз поедавшему на завтрак мамины сырники с ванилью, общежитие показалось раем. Свобода и беспредел. Одна беда — парни отдельно, девушки отдельно. Однажды он даже залез в окно к Оле на третий этаж по связанным за концы простыням. У них это был, оказывается, проторенный маршрут. А ему так хотелось ей понравиться. Даже намного больше страха разбить холеную физиономию.
Родители Таньки были людьми гостеприимными, впрочем, как большинство местных жителей. Все норовили откормить и отпоить на три жизни вперед. Хорошо хоть додумался, перед тем как по простыням в окно лезть, алкоголь не употреблять.
Но еда, приготовленная студентами в общежитии, не могла сравниться ни с чем! Русанову она казалась самой вкусной из того, что ему в жизни довелось попробовать. Она имела особый, ни на что не похожий аромат свободы. Даже обычная жареная картошка, которую он ел со сковородки руками, чтобы не выделяться из компании, сводила с ума избалованного виртуозным поваром-мамой Русанова. Даже пригоревшие куски не могли испортить этого неповторимого вкуса. А еще запить рассолом из-под квашеных помидоров! У Русанова началось обильное слюноотделение, и он достал из рюкзака мятную конфету.
Запах жареного сала, исходящий от тарелки с мамалыгой, его покоробил и заставил тяжело дышать. Но он взял себя в руки. Ольга же стояла рядом и, как всегда, с улыбкой приговаривала:
— Кушай, кушай! Тебе понравится.
Не понравилось. Но что делать?! Влюбленность еще не то заставляет делать людей, даже с чувствительными к жирной пище желудками.
А потом они все вместе делали поп-корн. Только здесь это называлось кокоши. Кукурузные ядра бросали в казан с раскаленным маслом, подсаливали и ждали чуда. Только надо было обязательно казан закрывать крышкой, чтобы хлопья не разлетелись по всей кухне. За минуту Русанов, Ольга и две ее соседки съедали три казана.
На Рышкановке возле общежитий была небольшая лесополоса. Страшное место. Особенно по ночам. Нет, маньяков там не было. Но почти под каждым кустом после сумерек начиналась борьба. Любовная борьба. Звуки поцелуев и стонов наполняли воздух, и Русанов все время краснел и ежился, когда Ольга тянула его в лес. Покурить.
— У нас комендант ходит по вечерам под общежитием, всех гоняет. А сам курит. Я видела.
Поцеловались они всего один раз. Он пытался, но каждый раз она вырывалась и переводила в шутку.
— Да угомонись ты, бэдикэ. Ты ж сырой совсем. Я сон из-за тебя потеряю, а ты в свою Одессу уедешь и забудешь. Ворбэ лунгэ сэрэчие омулуй. И бедность разная бывает. Сердечная, например.
Протараторила и впилась губами в его губы, укусив верхнюю. И ему показалось в ту минуту, что все, что было в его жизни до этой Ольги, все было зря. Девушки имеются в виду. Все, которые виделись ему в свое время такими важными и волнующими молодую кровь. Он шептал ей на ухо, что вернется через неделю. Что повезет ее в Одессу, познакомит с мамой, папой, бабушкой и друзьями, что покажет Дерибасовскую, морвокзал и катакомбы. Почему обязательно катакомбы? Он представлял, что там они тоже будут целоваться. И попробует узнать, как ее перевести учиться в Одессу. Тут он вспомнил, как запнулся. Фантазия зашла так далеко, что дальше заглянуть уже и сам побоялся. А потому замолчал и начал целовать эти черные блестящие глаза. А потом еще спросил, как мама ласково называет. Лелей. Как будто примерял это имя к собственным жизненным перспективам.
А Леля только громко хохотала и ерошила его непослушный чуб.
Долго потом он помнил тот поцелуй.
А на следующий день уехал и больше не возвращался. Ах нет, вот же ж, вернулся. Через двадцать лет. Уже не в Молдавию. В Молдову.
В какой-то момент устал от нахлынувших воспоминаний, разивших стародавним чувством вины, и уснул.
Кто-то дергал его за плечо. Русанов вздрогнул и проснулся.
— Что случилось, Моника? — прохрипел он, нехотя возвращаясь в реальность.
— Арсен и Павлик пропали!
— Как пропали? Куда пропали?
— Вы пока спали, мы остановку делали. Вроде заходили вслед за мной. А теперь их не вижу. Нет их в автобусе. Что будем делать? — противно визжала над ухом Моника.
— Вы хотели спросить, что они будут делать? Наверное, прокладывать собственный маршрут. Кстати, конкурента нашего я тоже не вижу. Объединились, что ли. Что я буду делать? Дальше спать. А что вы будете делать, Моника Васильевна? Видимо, как всегда — паниковать.
МОЛДОВА.
* Бэдикэ — милый.
**— Че фак драший! — Что вытворяют черти!
***— Фрателе, ворбэ лунгэ сэрэчие омулуй. — Брат, бедность человека — длинный разговор
Елена Андрейчикова