|
|
   |
29 сентября православная церковь отмечает день мученицы Людмилы. Этот день наша коллега Людмила Гипфрих отмечала и как день своего ангела, и как день рождения мамы...
...Людмилы уже нет, но поверить в ее смерть невозможно. Фраза, конечно, банальная. Эти слова звучали, вероятно, столько раз, сколько где-либо уходил из жизни человек, а его близкие и друзья, цепенея перед ужасающей перспективой, общей для них и, к несчастью, уже сомкнувшейся за ушедшим, гнали от себя мысль о том, что конец неизбежен, и то, что должно было случиться, каким бы нелогичным, несправедливым это ни выглядело, случилось.
Я с ней, Людмилой Гипфрих, казавшейся — сначала в свои шестьдесят, семьдесят, а потом и в семьдесят пять — законсервированной, будто время для нее ничего не значило, обсуждал эту тупиковую тему не раз и не два. Когда приказывал долго жить какой-нибудь наш обоюдный старинный знакомый; когда мы сталкивались на каких-то поминках, увы, все чаще и чаще, в перерывах между заупокойными речами безутешных родственников, наминая символические поминальные пирожки, мы, бывало, торочили с нею нечто совершенно бессмысленное, но неотвязное — о том, к примеру, как нелепо устроено все творцом, который соорудил по необъяснимой прихоти безумно сложный, с огромным числом дублирующих систем, человеческий организм, а жизни ему почему-то отвел на все про все лишь считанные десятилетия. Людмила, как все поэты — а стихи она писала в молодости очень трогательные, нежные, — была склонна в рассуждениях о сущем к некоторой философичности, хотя эту свою слабость малознакомым людям, будучи по роду занятий персоной прагматичной, осторожной, демонстрировала крайне редко.
...Наше с ней знакомство произошло безумно давно, в конце семидесятых прошлого (!) столетия, когда меня со скандалом выперли с местного государственного телевидения за документальный фильм «Аплодисменты» о самом молодом начальнике порта в СССР, внуке красногвардейца и сыне доблестного фронтовика Олеге Томасе. От нас ожидали панегирика славной династии, а в результате получилось то, что один из секретарей ЦК КПУ назвал «життям, пiдгледенним через замочну скважину». Диссидентом я себя никогда не чувствовал, а на хлеб зарабатывать было, кровь из носу, нужно. Именно тогда кто-то из сочувствоваших моим бедам друзей рассказал обо мне Гипфрих, трудившейся в газете «Комсомольська iскра» на должности большого начальника. Она охотно согласилась повидаться с опальным киношником и писакой, который рискнул нырнуть в журналистику и кинематограф, не имея на то никаких оснований — вскоре после окончания гидрометинститута, где защитил малохудожественный диплом под названием «Прогноз кривых спада весеннего половодья на реке Днепр у Киева».
Все это я пишу только для того, чтобы напомнить вам о том, насколько отчаянной и веселой была эпоха, которую потом квалифицировали застоем, последней фазой стагнации. Может быть, в связи с этим мое утверждение вызовет недоверие, но в ту пору газетчики, несмотря ни на что, гордились своим высоким назначением, ибо их сочинения вызывали реальный общественный резонанс. В печатной прессе с образовательным цензом не считались, но не так, как сейчас, когда любой полуграмотный рукосуй может днями торчать на телеэкране или печататься, где ни попадя, а оттого, что свято верили в непреложную истину — самую хорошую музыку и тексты пишут инженеры и ученые (архитектор Макаревич, математик Гребенщиков, механик Жванецкий и т.д.). Это, конечно, метафора, но довольно точно отражающая настроения тех лет. Особенно же в нашем деле, где отменных результатов то и дело добивались отнюдь не выпускники гуманитарных вузов. Гипфрих, журналист по мировосприятию, профи до мозга костей, всегда была готова поэксперименттировать — приветить, обласкать, что ангела, что черта во плоти, если эти антагонисты сулили ей некое пиршество духа. Ликовала же она, если получала от «урожденных» технарей, географов, водников, пай-мальчиков, а иной раз и сущих бродяг без роду без племени хорошие, неожиданные статьи — материалы достойные без редактирования или с минимальными правками, для ее любимой, тщательно оберегаемой от графоманов газеты. Повезло, как видите, и мне.
Встретила меня Людмила Гипфрих в редакции на Пушкинской, в своем легендарном кабинетике, больше смахивающем на большой, три на два метра, гардероб, выгороженный в глубине огромного искровского зала. Там непрестанно роились большие и маленькие «корры»; стены были плотно увешаны живописью (вернисажи сменяли друг друга с завидной регулярностью) и отовсюду из каждого уголка хорошо обжитого пространства была видна в проеме всегда распахнутой двери она, восседающая за большим письменным столом, заваленным рукописями, которые читала, кроила и перечитывала, лишь время от времени вопросительно взирая издалека на суетящийся народ через стекла больших заоваленных очков. Такой я впервые увидел ответственного секретаря самой популярной на территории трех южных областей Украины комсомольской газеты, позволявшей себе время от времени такое, чего не отваживалось делать ни одно из солидных партийных изданий.
Не помню уж, о чем шел у нас разговор. Сохранилось лишь ощущение поразительного душевного комфорта. После своих гидрометовских приключений, никому не нужного прозябания в киевском НИИ, после унизительных дежурств в ожидании заветной публикации возле уличных стендов газет, в которых пытался впервые напечататься, после телестудийной нервотрепки (ТВ уже тогда было в фокусе лихорадочного внимания пуганого партактива), я попал к своим. Людмила, по своему обыкновению, едва меня выслушав, зажурчала о чем-то своем. Ее непрерывно струящаяся, чуть картавая речь обволакивала меня, успокаивала, даже чуточку усыпляла. Не суть важно, что она, скорее всего, пространно повествовала о себе, о своей газете, которая уже тогда была ее единственным домом, о редакторе, с которым, как с каждым редактором до того и после находилась в состоянии перманентной позиционной борьбы, с одной стороны, защищая его от возможных промахов, с другой же, терзаясь необходимостью во что бы то ни стало сохранить особую, присущую талантливому изданию интонацию. Важно было то, что с первого же свидания с Гипфрих я понял: это мое место, и отсюда я никуда не уйду.
Мне однажды уже приходилось, рассказывая о другой газете, старой «Вечерней Одессе», утверждать, что все мы, кто задержался в профессиональной журналистике, стали тем, кем стали, благодаря особому чутью ее редактора. Борис Деревянко, будучи человеком авторитарным, резким, порой нестерпимо бранчливым, тем не менее умел сохранить нас на газетных полосах, так сказать, в неприкосновенности. Лучшее в наших писаниях он распознавал безошибочно. И даже ревнуя нас к своей музе (ведь сам-то он писал выпукло, броско, эмоционально, умно), находил в себе силы справиться с чувством соперничества и так «выдать» в очередном номере чью-либо «классную» статью, что автор становился именинником, героем дня и, пусть на короткое время, кумиром читателей. Все так и было. Однако и мы, и сам Деревянко, не говоря уж о более слабых, не чета ему, редакторах, должны признаться, что очень многим в своей карьере обязаны ей, Людмиле Гипфрих. Ее настырность, врожденный вкус, опасливость, странным образом сочетающаяся в критических ситуациях с безрассудством, столь близким, по крайней мере, Деревянко; образованность, контактность, благодаря чему редакции, сначала молодежки, а потом и «Вечерки», были под завязку переполнены интереснейшими людьми; верность коллегам и делу — все это, вместе взятое, становилось частью атмосферы, свойствами питательной среды, в которой созревали наши характеры.
Сколько раз все мы ссорились с нею, не передать. Сколько раз Людмила рыдала от грубых редакторских «наездов», особенно, когда получила роль заместителя Деревянко, и не пересказать. Однако шли годы, а она все оставалась на том же лобном месте, даже кабинет сменила лишь раз за всю жизнь. И тянула на себе тяжелейший воз первичного отбора материалов, редактирования, верстки; взаимоотношений с нервным, амбциозным корреспондентским корпусом, в котором каждый без пяти минут гений, и лучшей доли для себя не желала. Нет, тут я не совсем точен. Возможно, и желала. Как-никак писала хорошие стихи и дружила с добрым десятком настоящих, подлинных поэтов, вроде Бориса Нечерды и Юрия Михайлика, которые признавали в ней свою, родственную душу. Слыла серьезным критиком — пристально следила за театральным процессом, носилась с режиссерами и актерами, особенно русского театра, хотя рецензии сочиняла крайне редко, когда спектакль так занимал ее воображение, что никакие отговорки занятостью уже не казались серьезными даже ей самой. Но главным ее назначением все равно оставалась повседневная работа в газете, добровольное послушание, которое истово исполняла она до самого конца.
В последние годы в жизни печатных СМИ многое изменилось. Для прессы наступили не лучшие времена. Перелом начался давно, пятнадцать лет назад, когда подло расстреляли по дороге в редакцию Бориса Деревянко. В тот день Людмиле казалось, что все закончено и больше ничего не будет. Потом в «Вечерке» собрались с духом; продолжили, как могли, как сумели, начатое своим редактором. Разумеется, помогали постоянные читатели — держали подписку на высоте. Но дорожала бумага. Все больше сходила с ума бывшая «Союзпечать», заламывая за распространение газеты неподъемные цены; хирела розница; областные власти, забыв о совести и чести, пытались отобрать помещение. Только сами газетчики знают, какой крови стоил им каждый выпуск. И это ненавистное и сладкое бремя, наравне с новым редактором, Ларисой Бурчо, вместе с резко сократившимся штатом наиболее стойких сотрудников, до последнего вздоха тащила на себе Людмила Гипфрих.
Стоит сосредоточиться, как она всплывает в памяти в своем последнем газетном пристанище, на восьмом этаже Дома печати, за громадным, в полкомнаты столом, опять-таки, заваленным бумагами; в окружении, видится мне, каких-то растений в горшках, среди старенькой, шаткой мебели, штабелей архивных подшивок, напротив ряда стульев с высокими спинками, приткнувшихся вдоль стены.
Здесь она, сухонькая, ставшая чуть ниже ростом; значительно более тихая, нежели раньше, в дни расцвета газеты и своей журналистской карьеры, проводила большую часть времени, которое подходило к концу. А казалось, повторю это, что оно в ее келье парадоксальным образом замедлилось. И в этой временной капсуле, само наличие которой как будто свидетельствовало о правоте сумасшедших допущений Эйнштейна, Людмила существовала день за днем, месяц за месяцем, редактируя тексты, надзирая за версткой, роясь дистанционно в космосе Интернета. Даже когда она выбиралась полечиться на воды, в Карловы Вары, или в Израиль, к любезной подруге Кердман (никуда больше не ездила), ничего не менялось. Мы старели, а Время Людмилы оставалось почти неподвижным, как стоячая вода. И только недавно, совсем незадолго до ее ухода, что-то произошло...
Людмилы Гипфрих больше нет. В это невозможно поверить. Но вот сегодня я стер ее номер из телефонной книжки мобильника и, как это ни печально, все встало на свои места. Придет час, сотрут и наши имена. Но ведь это не означает, что нас не было на белом свете.
Валерий Барановский