|
|
   |
Она умерла утром. В будний день. Еще недавно казалось, что все обойдется. Сердце, которое врачи ворочали из стороны в сторону уже четвертый раз за ее не такую уж короткую, но и не слишком длинную жизнь, работало с новыми клапанами очень даже неплохо. Только вот дышать самостоятельно, сколько ни пробовала, никак не удавалось. Жесткая трубка, по которой принудительно, через аппарат искусственной вентиляции легких, подавалась кислородная смесь, обрыдла до чертиков, изодрала гортань, торчала там колом, то и дело вызывала рвотный рефлекс. Однако обойтись без нее Наташа не могла.
Сестрички несколько раз пытались облегчить ее участь, вытягивали пластмассовую змею из горла; массировали спину, надеясь на то, что больная вот-вот встряхнется, выйдет из странного состояния почти мистической зависимости от размеренно чавкающей машины; что-то щелкнет у нее в мозгу, прояснится зрение; она наберет, наконец, воздуха полной грудью, а потом долгим, как у йогов, выдохом избавится от остатков накопившегося где-то там, в глубине, едкого лекарственного тумана и задышит вольно, успокоенно, просторно, возвращаясь к нормальному человеческому существованию. А потом можно будет отсечь все эти проводки и шланги, тянущиеся за голову и под кровать; вытащить катетеры, отключить мерцающие над кроватью экраны; перестанут бежать по ним зеленые импульсы, тикать и попискивать вся эта больничная канитель, и реанимация, глядишь, останется для Наташи просто прилипчивым воспоминанием, от которого обычно стараются как можно скорее избавиться насовсем...
Казалось, что все так и пойдет. Даром, что ли, ее снова располосовали надвое, чтобы добраться до таинственного то ли насоса, то ли средоточия любви, ненависти, нежности, который всегда подсказывал ей верные житейские решения; брал на себя ответственность за самые рискованные ее поступки, хоть с ранней молодости, можно сказать, дышал на ладан? Зря, что ли, она чуть ли не два месяца протянула в больнице, между жизнью и смертью? Напрасно, что ли, ее любимый, Богом ниспосланный Валтер, муж и стоик, благороднее которого она никого никогда не знала, да Тамара, дочь и подруга, забросившая все свои неотложные дела и обязательства перед кинокартиной, в которой, как, впрочем, всегда, должна была отвечать за костюмы, делили с нею дни и бессонные ночи, пропитанные смутной болью; слившиеся в одно, без конца и начала, колючее, сорное марево?
Как могли они предвидеть такой скорый, идиотский конец, если Наташа все чаще выплывала из омута полудремы-полубреда; пыталась садиться; училась уже с грехом пополам жевать и глотать, пусть совсем понемногу, по крошке; да что там — давала местами волю характеру, начиная еле слышным, севшим от травм голосом командовать близкими, и они ликовали, так как видели в этом, естественном для нее и привычном, добрые, обнадеживающие знаки выздоровления. Но тут все и оборвалось. Подскочила температура. Дышать стало невыносимо тяжело. Пульс участился, будто почти невесомая, совсем иссохшая после операции женщина бежала стайерскую дистанцию. Бежала и не выдержала. Рухнула незадолго до финиша. Утром. 20 ноября 2012 года, во вторник, который стал для ее семьи исходной датой нового летосчисления. Без нее. В полном одиночестве.
МЫ НЕ ЛЮБИМ ИСТОРИЙ о чужих страданиях. Нам страшно осознавать, что подобное может произойти и с нами. А потому, ради сохранения собственного спокойствия, внушаем себе и другим, что говорить о тайном и сокровенном, бестактно и неэтично. Считаю такую позицию примером трусливой самозащиты. И не только потому, что пережил нечто сходное с перенесенным Натальей Кагайне (мне тоже однажды резали сердце), а оттого, что последние, почти безнадежные месяцы в больнице были для нее боем, который она давала судьбе всякий раз, когда та заносила над ней свою ржавую косу. И для того, чтобы оценить, какая сила духа жила в этом ладно скроенном, маленьком, очень женственном теле, нужно доподлинно узнать, как это было, какую муку она загодя взяла на себя, отважившись, когда у сердечка ее уже не было сил биться дальше, снова лечь под нож; попытаться, вопреки всему, опять возвратиться к мужу, дочери, внучке, которым, если не удастся, безумно долго будет казаться, что оборвались их собственные дни. Не удалось. И теперь им предстоят нелегкие месяцы и годы. Нам, друзьям Наташи, — тоже, хотя наши переживания несравнимы, конечно, со страданиями ее близких.
А теперь я хочу напомнить читателям «Вечерки», особенно молодым, двадцатилетним и младше, что Наталья Кагайне работала в «Вечерней Одессе» в ту счастливую, веселую пору, когда рушился старый порядок вещей, когда трансляции сессий первого свободного, горбачевского съезда народных депутатов СССР люди смотрели с большим энтузиазмом, чем сегодня «Х-фактор»; когда первые лица перестройки: Афанасьев, Собчак, Евтушенко, Сахаров, Травкин, другие — были куда популярнее нынешних эстрадных звезд; зрителей жгуче интересовала не желтая правда об их частной жизни, а то, о чем они говорили обществу, уставшему от многолетней лжи, и потому газету просто рвали из рук.
Нам здесь, в провинции, далеко от Москвы, тоже почудилось, что процесс обретения страной достоинства и чести необратим. Редактор газеты, строптивый и самодостаточный Борис Деревянко, как ни противились этому здешние его враги, стал народным депутатом СССР. А Кагайне, незадолго до того обосновавшаяся в газете прибалтийка, благодаря своему педантизму, дотошности, швейцарской точности, рассудочности, умению в считанные дни уразуметь самую суть сложнейшей проблемы, одержимая вечной жаждой социальной справедливости в защите обойденных законом, обиженных, растоптанных чиновничеством, загнанных в угол своих сограждан, естественным образом получила статус помощника нардепа.
При этом следует помнить, что тогдашние народные избранники, разумеется, самые энергичные и честные из них, были совсем иными, чем нынешние, многие из которых напоминают не законодателей, а брокеров с нелегальной биржи. Деревянко с Кагайне вкалывали душа в душу. Он очень ценил своего неподкупного помощника. А спустя некоторое время понял, что его призвание все-таки не бдения в Верховном Совете, который прямо на глазах начал превращаться из образчика баррикадной демократии в малоподвижную структуру, где верх над здравым смыслом понемногу брала демагогия, пока еще революционная по форме, но уже шарахающаяся от собственных крайностей. Тогда он и решил, что его назначение — помогать отчаявшимся одесситам, возиться, не щадя сил, со своими дорогими земляками, перед которыми ежедневно возникало множество неразрешимых в ту смутную пору житейских задач; неразрешимых, если у тебя нет, конечно, сильной поддержки.
Наташу это вполне устраивало. До того, как она стала правой рукой Деревянко, ей довелось долго трудиться заведующей отделом писем газеты, куда рекой текли самые разнообразные жалобы одесситов. Теперь часть этого потока перенаправлялась в приемную нардепа. Так что новых умений Наталье приобретать не пришлось. Дело было знакомым до деталей. А что это такое, на самом деле, поймут в должной мере лишь те, на чью долю когда-либо тоже выпадало счастье сидеть на этом шатком и скрипучем стуле; выслушивать бесконечные истории искателей справедливости; утирать слезы страждущим; обнадеживать отчаявшихся; рисковать собой и удовлетворяться в качестве награды, в лучшем случае, прочувствованным «спасибо». Взяток в «Вечерке» не брали и не берут.
Я МОГ БЫ БЕСКОНЕЧНО МНОГО рассказать о людях, которых Наташа остановила на последней грани отчаяния, может быть, за какой-то шаг от суицида. Мог бы цитировать и цитировать ее статьи, очень трезвые, рассудочные и потому действенные. Те, кого она вытаскивала за ушко, да на солнышко, ее ненавидели, а другие, кому поспособствовала подняться из пыли, боготворили и ставили за нее свечки в церквях. Я мог бы попытаться поведать вам, хотя этого в двух словах не осилить, и о трагедии, которую Наталья пережила девчонкой, когда ее отца, занимавшегося по партийному призыву мануфактурой, во время травли людей в хрущевскую эпоху по линии «экономических диверсий», посадили ни за что, ни про что на четырнадцать лет, а ее и мать два года подряд терзали, выдавливая показания против подследственного еврея. Пожалуй, именно тогда в ней и прорезались острейшее чутье на всяческую напраслину и неутолимая потребность вмешиваться в любую конфликтную ситуацию, даже если это сулило стопроцентный проигрыш.
Но лучше вспомню о другом, частном. О том, как совершенно невероятным образом, она сводила, соединяла абсолютно разных по характеру и миросозерцанию людей, и превращала их, если пользоваться научным языком, в полноценную социальную группу. Филологи и отпетые инженеры, музыканты и чванные прокуроры, фольклористы и фанатичные собачники, простые крестьяне и авангардные художники, чиновники и диссиденты, и даже одна дама, занимающаяся искусственным осеменением буренок, — кого только не было в ее окружении! И вот, что удивительно. Она, человек с младых ногтей тяжело больной, награжденный природой сердцем с обызвествленными, вялыми клапанами, которые приходилось чистить, кроить, менять, отличалась таким фантастическим жизнелюбием, оптимизмом, была так рада гостям, широка, хлебосольна, что о ее болезнях, сходясь к ней в дом, все немедленно забывали. И часами участвовали в поистине луккуловских, неторопливых пирах, с водочкой и коньячком, холодцом и фаршированной рыбкой, которые ей удавались превосходно. И вообще, что бы ни выкладывала она, даже впопыхах, на стол, когда в дело шли какая-нибудь квашеная капустка, помидоры, картошка в мундирах, кабачковая икра и селедочка из магазина напротив, казалось, что столешница ломится от заморских блюд. Говорят, есть люди, у которых в огороде любая палка начинает плодоносить. Так и у нее, — чего ни касалась она своими тонкими, смуглыми пальцами, все, так сказать, цвело и пахло. Книги были превосходными, редкими. Букеты самыми яркими. Салфетки — уникальными. Борщи — первоклассными. Дочь — воплощенным очарованием. Внучка — писаной красавицей. Муж — самым лучшим и статью, и умениями.
ПРЕДСТАВЛЯЕТЕ, как было жалко, когда они все-таки уехали в отделившуюся к тому времени Латвию. Но это для нее с Валтером, латышом по происхождению, было принципиальным, хотя одесский климат ей подходил куда больше. Да и мать ее, превосходный архитектор, скучала по дочери в громадной рижской квартире. И скромная дачка, переполненная цветами и красной смородиной, ждала их на Взморье. И лес манил, щедро усеянный хвоей и белыми грибами, искать которые и готовить они умели виртуозно. И виделось хорошее будущее, в котором Наталья опять поработала журналистом, а после, когда пришлось уйти на покой, взялась за кисти и краски, и на стенах ее квартиры и в домах у друзей загорелись пожары подсолнечников, хризантем, георгинов и пейзажей, увиденных свежо и нежно. Вот и выходит, что уехала она из Одессы за свободой.
А обрела ее только сейчас. Полную свободу. Безграничную. Теперь все неважно. И маленькая пенсия — в Риге жизнь дорожает и дорожает. И политглупости сейма. И мнимые прелести Евросоюза, за исключением, наверное, права перемещаться по белу свету без виз, чем попользовались Кагайнисы в полной мере. Но, самое главное, перед ней, погруженной в вечность, не осталось, пожалуй, нынче никаких загадок, никаких темных мест. Думаю, главная наша беда, отчего мы никак не можем примириться с неизбежным своим уходом, состоит в том, что оттуда не долетает до нас никаких вестей. Но, уверен, когда человек, или, точнее, душа его минует эту пограничную черту, наступает, мгновенно и необратимо, полное прозрение; ясное, как Божий день, понимание сущего; прошлого, настоящего и еще не наступившего, в мельчийших подробностях и нюансах. Как знать, не это ли и есть настоящая, искомая свобода? Ладно, придет время — узнаем.
И все-таки... Отчего так голо и неприютно прозвучала записка в «скайпе», которую мне прислал потрясенный Валтер? «Наташи не стало!» Три слова и вопль — восклицательный знак. Он мог бы сказать: «Наташа ушла» или «Нет уже с нами Наташи», на худой конец — «Случилась беда. Умерла Наташа». И это в любом случае прозвучало бы личностно и тепло. А так — все безлично и до ужаса просто. Ведь это самое «не стало» отношения к ней и к нему не имеет, не может иметь. Не может... Разве что ей и там одиноко и неприютно...
Валерий Барановский.
Коллектив редакции «Вечерней Одессы» скорбит по поводу смерти Натальи Кагайне и выражает соболезнования ее семье.