|
|
   |
Только что закрыл книгу Людмилы Гипфрих «Тем, кто не забыл меня», изданную, увы, после ее смерти, и теперь, переполненный до краев отличными стихами, сижу перед компьютером в неожиданном замешательстве.
Обнаружилось, что я, знавший ее чертову уйму лет, на самом деле и понятия не имел о том, каков истинный масштаб ее личности. В моем воображении она раздвоилась. Суматошная, говорливая, придирчивая Людмила, газетчица до мозга костей, казалось, и жизнь свою выверявшая стальным строкомером, при всем уважении к ее журналистскому послушанию, к ее роли в жизни газеты, в свое время одной из лучших в стране, никак не рифмуется с так сказать виртуальной Гипфрих, поселившейся сейчас в моем воображении, — поэтом чутким, нервным, глубоким, интонационно исповедальным.
Возникла пугающая своей незамысловатостью догадка, возможно, объясняющая, отчего Людмила Гипфрих, при всей своей напористости, даже некоторой агрессивности в профессиональных требованиях, неуступчивости в спорах, когда в материале ей виделись некие подводные камни, грозящие благоденствию газеты, тем не менее, выглядела, если внимательно к ней присмотреться, фигурой по-своему трагической. Это не всякому было заметно, но час от часу проступало на поверхность: всплывало за несокрушимо посверкивающими очками, ложилось печатью на ее лицо, когда она, думая, что никто не видит, прикармливала на подоконнике голубей, которых, пожалуй, знала по их птичьим именам; сбивало с налаженного ритма походку — она иногда одолевала, пока еще ноги носили, в полном одиночестве километры, чуть наклонившись вперед и вниз, и когда что-то неведомое и, видимо, страшное резким тычком ударяло в сердце, начинала вдруг неприкаянно кружить на месте, выбирая куда бы двинуться дальше... Все эти мгновенные, почти незаметные постороннему глазу нарушения привычного лада, были, мне кажется, отражением непрерывного внутреннего диалога, который вели между собой две Гипфрих — одна, такая, знаете ли, мадам Шапокляк для начинающих стрекулистов, которую и прямой наводкой с пути не собьешь, и другая, сокрытая под неказистой оболочкой, уставшая жить наедине с собой красивая женщина, чьи нервы обнажены и натянуты, чья душа жаждет любви и готова ее дарить, чей ум предрасположен к лирико-философскому постижению действительности.
Сочетание, как видите, взрывоопасное. Но в том-то и штука, что долг Людмилы перед газетой, чрезвычайное по своей силе ощущение ответственности за ход дела, успех которого зависит от нее, по крайней мере, процентов на пятьдесят, загоняли спонтанный, не управляемый банальной логикой поток чувств и переживаний поэта в русло запретов и ограничений, подобно тому, как электромагнитные поля удерживают на ускорителях в своих тисках струи первородной материи. Но и коллайдеры выходят порой из подчинения. Что уж говорить о живой человеческой природе! Недаром замечательные стихи Гипфрих, когда ее коллегам пришло в голову собрать мемориальную книгу, они находили не отобранными, подготовленными для печати на одном из файлов ее компьютера, а разбросанными повсюду, начертанными на обрывках газетной бумаги, салфетках, случайных страничках, Бог знает на чем еще. Это были следы взбунтовавшейся поэтической плазмы, которую она, верная одному из своих назначений и страдающая от того, что таким образом предает иное, быть может, более важное, так и оставила естественными следами своего параллельного творческого существования.
Нет никаких сомнений в том, что Людмила Гипфрих, отдайся она всецело литературе, стала бы известной как большой глубокий поэт. Доказывать это нет никакой нужды. Хорошие стихи нужно читать. Они самодостаточны. Их не следует широко цитировать, потому что изъятия из поэтических текстов всегда выглядят тенденциозно и однобоко, чем не раз пользовались идеологические гонители настоящей поэзии. Не буду цитировать Гипфрих, надеясь на читательское доверие, и я. Скажу только, что они написаны человеком, мастерски владеющим словом, воспринимающим его не просто как смысловую, семантическую единицу, но как частицу непрерывно журчащей вселенской речи, наделенную своим ритмом, цветом, запахом, звучанием, амбивалентную в той же степени, в какой пульсирует между противоположными полюсами его собственная драматическая судьба.
Образная система Людмилы Гипфрих богата оттенками и нюансами. Можно было предположить, что она, из-за свойственной профессии рационалистичности, писала так называемые «головные» стихи; что в ее произведениях мысль, даже виртуозно зашифрованная, должна была, по определению, превалировать над чувством. Но этого не произошло. Она, естественно, безотчетно, бессознательно вовлекала в процесс строительства образа и бесплотную ткань страданий, и картины природных явлений; прибегала, очеловечивая любимый ею птичий люд, к своеобразному антропоморфизму, а если уж говорить о чистом «рацио», то удивительным образом умудрялась, покинув сильным гребком мощный стихотворный ток, завершить ту либо иную вещь остроумно найденным афоризмом.
Составители сборника разложили найденный ими ворох работ Гипфрих по полочкам. Вот тут — стихи о любви, тут — о детстве, здесь — с перекосом в гражданственную лирику, а дальше — нечто вроде обращенного на себя мастер-класса. И это, наверное, в каком-то смысле правильно, ибо подчеркивает многосторонность интересов поэта. Но если бы эти сто девяносто пять страниц появились в результате произвольного, на манер жеребьевки, обращения с поэтическими записными книжками, мы увидели бы жизнь Гипфрих, сейчас невольно подвергнутую разъятию, целостной, непредсказуемой, восхитительно запутанной, ибо она бросалась, кто бы мог подумать, из крайности в крайность; безумно влюблялась, хотя и не висела ни у кого на руках; размышляла, мотаясь по белу свету, от Карловых Вар до Израиля, о вечном и важном; искала своего, незаемного места на этой земле; маялась памятью о загубленных днях матери, души не чаяла в детях, мечтала, представьте себе, о своих... Да мало ли какую информацию мог бы извлечь из ее стихов биограф, если бы кому-нибудь захотелось описать человеческий феномен, где сочетание принципиально несочетаемого определяет и мотивирует решительно все. Впрочем, это повод и материал для повести, которая когда-нибудь, допустимое дело, может быть написана.
...Обещал обойтись без цитат, но не выдержал. Одно коротенькое, парадоксальное стихотворение все-таки здесь приведу. Оно лишь подтверждает мою догадку.
Быть молодой и жить в Париже...
Смешно, но мне сейчас не ближе
Та жизнь, которой я живу
Не в странном сне, а наяву,
Где нет ровесников. А что же?
Все старше или же моложе.
Необъяснимо отчужденье
От года своего рожденья.
Душой, отвергнутой от тела,
Где все закончено, но длится.
Забыты имена, и лица
Живут отдельно от имен.
Валерий Барановский